Святоши, он заповеди лучше меня помнит, если не врет.

— Спрошу обязательно. Но я и сам одну помню — не прелюбодействуй, кажется.

Знаешь такую?

— На моих жен намекаешь? Глупо. Я никого в своей жизни не изнасиловал и к жизни с собой не принуждал. И женщину, ни разу не ударил.

— Телки, они и есть — телки, — он презрительно ухмыльнулся. — Подумаешь, влепил пару раз по морде… Послушнее будут.

— Оказывается, это ты — дурак. Ты сдохнешь, но так и не поймешь простого.

Что останется после тебя? Что ценного есть в нашем мире, как не они? Это в них — вся наша надежда. Придет время — если ты еще будешь передвигать по земле свои старые кости — и кто будет с тобой рядом? Твоя свора? Бред… А у тебя — ни сыновей, ни дочерей. Ни одного, единственного, близкого тебе человека. Женщины, которых вы били и над которыми надругались — они не станут рожать вам детей. Умрут, а не станут. И тогда никого больше не останется, понял? Не для чего было все это затевать, потому что некому будет оставить! Сдохнешь, и рухнет вся твоя, несостоявшаяся империя.

Он снова уселся и вытащил из кармана фляжку. Отпив глоток, Сыч угрюмо бросил:

— Учишь, значит… Сам с двумя, а туда же. Ну так, тогда поясни, если добровольно к моим никто не пойдет, то тогда кто? Не твоя ли, рыжая? Или та, темненькая и мелкая?

У меня потемнело в глазах, и я невольно сжал кулаки, так, что Сыч сразу отпрянул назад.

— Я тебя порву зубами, если с ней что… — смерть Мухи покажется тебе детским лепетом!

— Ишь ты, как припекло. Вот оно, твое слабое место. Учту… Рожать, говоришь, не станут? Станут! Природа свое возьмет, куда денутся? Разложат вдоль и поперек, оттрахают по полной — и жизнь-то, глядишь, и появится. А что не по своей воле — так в этом мире все по чужой воле происходит. В этот раз — по моей будет! Баб в долине втрое больше, чем мужиков… Свыкнутся — слюбятся. Им с кем-то спать по ночам, тоже надо, не все тебе одному, сразу с двумя кувыркаться.

— Ты так ничего и не понял…

— Понял, — он стал серьезным. — Разговора не получилось. Жаль, придется братве передать, что ты у нас слишком гордый…

— Постой… — я, на несколько секунд, задумался. Блеф не проходил — Сыч знал о наших возможностях, так же хорошо, как и мы о его. И ни один из нас не мог одержать пока верх над другим. Но, как бы там ни было, преимущество оставалось на нашей стороне — банда, в отличие от нас, воевать до конца была не готова…

— Давай попробуем. Пусть это будет не мир, но соглашение о ненападении.

Слышал о таком? Принять мои условия ты не можешь — я это понимаю. Но и я отказаться от твоих, тоже. Пусть решение принимают твои люди — сами.

Середины не будет. Захватить долину я тебе не дам. Уводи людей в клан, тогда я стану тебе помогать продовольствием на первых порах. Не как дань — только, пока сами не научитесь себя обеспечивать. Деваться вам, все равно, некуда. Будете жить вдалеке — не будете бояться удара в спину. Ты должен понимать — после всего, что вы натворили, вас начнут убивать все, кто способен поднять оружие. И запугать их казнями ты не сможешь, как не смог запугать и меня. Грабежей больше быть не должно. И о нашем договоре должны знать все, а не только твоя банда!

— Это еще зачем?

— Для того, чтобы в поселке знали — не твоему миролюбию они обязаны тем, что вы уберетесь прочь, а страху, перед нашими стрелами!

Он вновь вскинулся:

— Вижу, куда метишь… В освободители. Не зарываешься ли?

— В самый раз. И последнее, девушек, которые томятся в клане и всех рабов отпустите на свободу. Всех! И провожатых дадите, чтобы они смогли до жилья дойти. Взамен — перестанете бояться… Это — немало. Как раз то, что от тебя и ждут, твои уголовнички…

Сыч свел брови на переносице и надолго замолчал. Он уставился в одну точку, и что-то шептал побелевшими губами. Он был загнан в угол. Вернуться с пустыми руками — банда ему бы этого не простила. Обставить так, что переговоров не получилось, он не мог — я уже решил, что через Дока сделаю все, чтобы о моем предложении стало известно всем, и тогда ему будет еще хуже.

— Я не могу…

— Можешь. Скажешь, что я требую, и все. Тебя самого никто не заставляет принимать решение, просто передай им мои слова. Пусть решают, хотя бы, простым голосованием. Ручаюсь — большинство будет за. А если задумаешь смолчать, я найду способ им рассказать о том, что я тебе говорил. И тогда тебе, точно, конец. Никто не захочет умирать за ваши понятия…

Он исподлобья посмотрел на меня и глухо спросил:

— Зачем?

— Что?

— Зачем ты это делаешь? Не трепись про совесть, я уже не маленький и знаю

— грехи не отпускают ни в раю, ни в аду. Люди всегда убивали друг друга, да и ты не исключение. Я слышал, как про тебя рассказывали, как ты перебил в лесу шесть человек — кто из нас первым кровь пролил? Они только на волю вышли — и сразу на небо… И моего парня, кто завалил? Баба твоя. А до этого я ведь войны не начинал… Ты тоже, ходишь по трупам, так что не надо мне вешать на уши. Не я — кто тогда? Ты? А чем ты лучше меня? Это не я — ты ничего не знаешь о настоящей жизни? Это я, я отпахал на зонах пять ходок! Я короновался там, когда завалил своего третьего вертухая! А вам, быдлу серому, все равно, всегда горбатиться! Хоть, на авторитета, хоть на власть, в которой те же воры! Не я — так Святоша, так взнуздает всю вашу ораву — тебе еще тошнее, будет! И сделает он это — лучше меня. Потому что хитрее, падла, и умеет в душу без мыла влезать! Я последний раз тебе предлагаю — поделим долину пополам! Твоя половина — по Черному лесу и до