— Да, — сказал я.

— Встретите своего друга, приведёте сюда. А там видно будет. Он может у вас погостить.

— Да, спасибо, — сказал я.

Глаза у неё стали осмысленные, словно вдруг воротились издалека, она оглядела комнату.

— А, рисунок Алины! — сказала она, с улыбкой глядя на стену. Меня она по-прежнему не замечала. Наконец она спросила:

— Так вы сегодня и отправитесь?

— Да, тотчас же! — ответил я.

— Тогда до свиданья. Простите!

Она ушла.

Я вскочил и сжёг письмо, оделся и вышел. Было восемь часов. Баронесса ушла со двора. Мне нужно кое-куда зайти, известить, что я ухожу далеко, в леса, на север, но меня останавливает Йенс-Детород и спрашивает про письмо, которое ему велено отнесть. О, от этого сутулого длинноногого существа невозможно отделаться, он исполняет веление своей госпожи. Я вернулся с ним к себе в комнату и написал письмо. Хотел было написать покороче и похолоднее, но — к чему строить кислую мину? От судьбы никуда не денешься, Йенс-Детород, этот раб баронессы, всё равно приведёт сюда Мункена Вендта живым или мёртвым. Он не потерпит отказа точно так же, как не терпит он отказа, выпрашивая кости по чужим дворам.

Я пошёл к Розе и сказал:

— Ну вот, просто я ухожу. Я пришёл, чтобы вам это сказать.

— Когда? — спрашивает она. — Вы идёте на охоту?

— Да. Я иду за учителем для Марты. Он будет жить здесь у вас, с вами под одной крышей.

— Не пойму... Он сюда придёт?

— Я иду его встречать, чтобы он уж непременно пришёл. Ну, что же вы? Рады?

Роза улыбается, слушая мои загадочные речи. Я чувствую, что лицо у меня искажается, у меня делается ужасное лицо.

— Не пойму, — говорит она снова. — Это Бенони сказал?

— Это сказала баронесса. Для Марты. Домашний учитель. Здесь у вас. Изо дня в день у вас.

— Да, я теперь припоминаю, Бенони говорил насчёт учителя, — говорит Роза, чтобы показать свою осведомлённость. — Но вам-то зачем беспокоиться — и что это с вами?

— О, вы сами увидите, вы влюбитесь в этого учителя. Он старше меня, он совсем не то, что я. Вы в него влюбитесь.

Тут Роза громко смеётся, и мне обидно, что она так легкомысленна.

— Что тут смешного? — спрашиваю я.

Она отвечает серьёзно:

— Никогда! Никогда — ни в него, ни в кого другого!

Я уже открыл дверь, но тут я вернулся и крепко, горячо пожал ей руку.

— Ну, прощайте, прощайте. Счастливой вам охоты! — сказала она.

— Нет, просто я хотел вас поблагодарить, — сказал я. И я ушёл.

Роза пошла за мною, она испугалась, конечно, что подала мне надежду, ввела меня в заблуждение.

— За что вам меня благодарить? — спросила она.

— За то, что вы не спрашиваете, сколько ему лет, как его имя и каков он из себя.

Она покачала головой:

— Мне это знать не нужно. Мне никто не нужен.

Одного раза ей показалось недостаточно, нет, ей снова понадобилось это мне сообщить!

И вот я иду лесом на север, я иду, снаряжённый так же, как весной, когда явился в Сирилунн, я будто снова прежний, и за плечом у меня моё ружьё.

Осины роняют подпаленные осенью листья, шелест ссыпается со стволов, шелест, шелест по всему лесу. И ни единой птицы. С холма на холм перебегает тропа, гул впереди меня, справа гул — это море. Ни единой живой души, никого, ничего, только это протяжённое кипение воздуха. Лес, по которому я иду, — девственный лес, он сам себя возрождает, поживёт своё и умрёт, и рождается вновь, тут и хвойный лес, и осина, рябина, и кругом можжевельник. Стоят огромные косматые ели, лежат огромные замшелые камни в неподступном покое. Пройдя так несколько часов, не встретив ничего живого, я принимаюсь ворочать камни, смотреть, не окажется ли там хоть червей. Я всё больше успокаиваюсь, успокаиваюсь, и вот я уже думаю о том о сём.

«И зачем я, собственно, иду?» — думаю я. Баронессе, моей хозяйке, не терпится поглядеть на моего друга, проверить, похож он на Глана или нет, она даже вошла в сговор с Хартвигсеном, всё премило обстряпано. До чего же эта баронесса вечно сама запутывает и портит свою жизнь! Никогда не увидишь её за беседой с другою женщиной, и с отцом-то она обменивается только необходимыми фразами. За столом Мак благодарит её, если она вдруг выкажет любезность и передаст ему хлеб, например, или он её может спросить о девочках, а то всё больше воспитанно молчит. Никогда не привлечёт к себе дочь, не спросит: что с тобою, дитя моё, отчего ты так печальна? Нет, над этим домом в Сирилунне нависла какая-то тайна. И почему, например, две подруги, Роза и баронесса, совсем разошлись? Они больше не разговаривают друг с дружкой, а ведь они не враги, просто их больше друг к дружке не тянет, что ли? Очень может быть.

Я иду, иду, под вечер я прихожу к землянке, где Йенс-Детород мне оставил еду, как было условлено. Я развожу огонь в очаге, поджариваю варёное мясо и напиваюсь воды из ручья. Потом я подбрасываю в огонь побольше хворосту, наламываю веток и устраиваюсь на недолгий ночлег.

Я просыпаюсь в темноте, мне холодно, я подбрасываю в огонь ещё хворосту и опять засыпаю. И опять я просыпаюсь в темноте, но уже я чувствую себя свежим, выспавшимся, я поджариваю себе мяса, выхожу из землянки и жду. И вот позади, на востоке, занимается день, тьма редеет, я снова начинаю мой путь на север.

Я иду уже два дня, а Мункена Вендта всё нет, и снова я ночую в брошенной землянке. И ещё день я иду, сколько уж пройдено миль, иногда с гор мне мелькает море, и то и дело я теперь вспугиваю птиц. Я приближаюсь к чужим волостям. И вот на тропе появляется Мункен Вендт. С ним Йенс-Детород.

И всё забыто, мы, два друга, радуемся встрече. Мы отдыхаем немного, и о чём только мы не говорим, время летит, мы снова пускаемся в путь и всё говорим, говорим. Мункен Вендт — совершенно тот же, он по-прежнему ходит в перчатках, хоть и не боится их снять, чтобы что-то сделать своими руками. У него окладистая борода, большие зрачки. Шаг его лёгок, упруг, то и дело он обгоняет нас, и при каждом шаге на штанах у него сияет прореха, он так обтрепался, бедняга. Жилета на нём просто нет. У Мункена Вендта ничего решительно нет на этом свете, в точности как у меня.