берлогу, лижет свою лапу. Звали медведя также «лохматым», или «кто любит

мед», или «кто сосет лапу». Про волка говорили: «кто воет зимой»; про

гигантского оленя — «кто бесится осенью». Слово «хумма» также означало

громкое дыхание мамонта и было ненастоящим его именем. Чем сильнее зверь,

тем страшнее его накликать. Матери с раннего детства внушали это своим

ребятам шлепками и угрозами. Это было основное правило охотничьей

мудрости.

Впрочем, если вовремя спохватиться, дело еще можно поправить. И Фао

сейчас же постарался это сделать. Он наклонился и что-то шепнул Уа на ухо.

Уа кивнул головой.

— Это не Уа тебя звал, — сказал он, обернувшись лицом к лесу. — Звал

тебя мальчик из племени Окуней.

— Вот, — сказал Фао. — Пускай себе пойдет к Окуням. Пускай поищет!

Все засмеялись. Через минуту охотники уже вылезли из оврага и

вступили в поселок. Здесь было шумно и весело. Женщины с радостью

встречали своих защитников. Дети прыгали и суетились. Девушки визжали.

Канда то кружилась, то бегала вокруг землянки и на бегу всплескивала

смуглыми руками.

Жители поселка веселились. Никто не мог устоять на месте. Ноги

приплясывали сами собой. Руки тянулись к рукам, и вот без уговору

составился огромный хоровод, и людской круг завертелся на лужайке.

Крики и хохот перешли в веселую песню про глупого вурра. В хоровод

втолкнули Волчью Ноздрю. На него со смехом накинули медвежью шкуру. Теперь

он должен был изображать самого страшного эаха. Ноздря сейчас же вошел в

свою звериную роль. «Медведь» с ревом бросался на девушек и женщин, а те с

визгом разбегались во все стороны, прятались за кусты и за летние шалаши.

Актер вскоре перестал быть актером. Он в самом деле чувствовал себя

медведем. Да и все окружающие признали это.

Дети плакали от страха и прятались в землянки. Молодые матери

прижимали к себе малышей и боязливо смотрели из-за кустов на то, что

происходило на лужайке.

В это время, подпрыгивая на одной ноге, приковылял к хороводу

Тупу-Тупу. Он махал выхваченным из огня можжевельником. Волосы на его

голове были связаны таким же пучком, как у охотника Ао.

Тупу-Тупу зашел со стороны ветра, чтобы искры и пахучий дым летели на

«зверя». Оглушительный хохот раздался на поляне, когда Волчья Ноздря стал

на четвереньки и уморительно побежал от него по-медвежьи к опушке леса.

Так начался день весенних игр. Сначала играли в медведя, в охоту на

разных зверей и птиц. Потом два охотника — Суоми и Хоху — с деревянными

рогами на голове плясали буйную пляску дерущихся зубров. Они бодались,

толкались и ревели друг на друга, подражая реву диких быков.

Под конец стали играть в ловлю оленей. Мужчины были охотниками,

женщины — дичью. Игра состояла в том, чтобы от лесной опушки загнать

«оленей» в «загон», то есть в промежуток между двумя землянками. «Олени»

старались убежать как можно дальше в лес; «охотники» бегали вслед за ними

и гнали их к условленному месту.

В лесу уже темнело, когда отряд молодежи, в котором находились Ао и

Улла, выследил между кустами кучку спрятавшихся девушек и женщин. Охотники

стали заходить с тыла, чтобы отрезать свою «дичь» от леса. Женщины

заметили их и с визгом бросились в разные стороны. Ао больше других

увлекался игрою. Он быстро обогнул поляну, чтобы забраться поглубже в чащу

леса и перехватить путь убегающим «оленям». Он знал, что сюда побежала

Канда.

Вдруг он заметил темную фигуру коренастого охотника, который прятался

за кустом и, пригнувшись, следил за тем, что делается на луговине.

В это время две девушки, держась за руки, выбежали на середину поляны

и, перешептываясь между собою, со смехом подбежали к кусту. В ту же минуту

из-за него выскочил коренастый охотник и, прежде чем они успели

повернуться, схватил одну из девушек и вскинул ее себе на плечо. Девушка

громко завизжала и стала вырываться из цепких рук.

— Уамма! Уамма! — кричала она, и неподдельный ужас слышался в ее

крике. — Люди, спасите! Тут чужие! Спасите Канду! Уамма! Уамма!