сильнее ее и диктовало свое, вне доводов рассудка, воспитания, привычных понятий.

Оно шокировало и в то же время казалось единственно верным и правильным. В его

власти она ничего не боялась и ни о чем не думала. Она просто знала, видела цель,

все остальное переставало существовать.

Может быть, это звалось отчаяньем, может безумием, а может, в ней просыпался

зверь, но не тот предок — обезьянка, из которой труд по теории Дарвина превратил

ее уже в человека, а скорее кто-то другой, хищный, не знающий ни жалости, ни

понимания, живущий только на инстинктах. А инстинкт был прост — убить. Любыми

средствами, любой ценой убить фашиста. Одного, еще лучше десять, двадцать.

Вечером Лена взяла автомат и пошла в лес, искать ту деревню, в которой, какой-то

Воронок, рецидивист и убийца, вешает и стреляет людей. И фашистов, которые убили

Надю, Васечкина, "тетю Клаву", Голушко, Стрельникова. Тех, кто расстрелял

раненых, превратив их в живые мишени, тех, кто мучил пленных и убил ту женщину с

грудным ребенком, на которую они наткнулись в деревне…

Она не могла с этим жить, просто сидеть в избе и слушать майора, видеть Сашу,

коней, лес, слышать эту тишину, осознавать видимость покоя и благополучия, в то

время как точно знала — это мыльный пузырь. Нет ничего хорошего и быть не может,

потому что Красная армия отступила, и теперь вокруг хозяйничает враг и позволяет

хозяйничать врагам.

И она шла, не ведая, куда и точно знала, что придет. И точно знала — убьет.

Пусть хоть одним, но будет меньше врагом. Пусть хоть она умрет, но будет знать,

что не зря. Она должна что-то делать, просто обязана.

Только к утру она вышла на дорогу и к полю, покрытому густым туманом, стелящимся

понизу. Из него, как островки, далеко впереди виднелись крыши домов. Было очень

тихо и еще сумрачно. И очень странно было слушать эту тишину и видеть вполне

мирную деревню, лес слева и справа, поле, обычную проселочную дорогу. Казалось,

войны нет, казалось, Лена попала в какой-то кошмар и все плутала, не имея

возможности выйти, а тут вдруг вышла, все кончено, возможно, вовсе ничего не

было. Ведь вот она, обычная девчонка в обычном платье чуть ниже колен, в

платочке, как деревенская — и деревня вот она… только вот автомат, каким-то

образом вышел из кошмара вместе с ней, то ли напоминая, то ли предостерегая.

Лена поправила лямку на плече и пошла в туман, напрямки к деревне, по густой

траве, мокрой от росы. Здесь и пахло-то травой — не порохом, не трупами, ни

кровью и смертью — медуницей, ромашкой, васильками. На какое-то мгновение ей

показалось, что она вернулась в прошлое, в то лето, когда Игорь устроил их с

Надей в деревню. И каждое утро вот в таком же густом тумане она бежала на речку,

закаляя волю. Ныряла в теплую, как парное молоко воду, и плыла в туман.

Воображение же плыло далеко впереди нее и рисовало то необитаемый остров, на

который она наткнется, то лодку с заблудившимися рыбаками, которых обязательно

спасет, безошибочно указав дорогу.

Но понятно, никого она не спасала, никакого необитаемого острова не находила. И

бежала домой. Надя к тому времени уже приготовила завтрак, пышные ватрушки с

творогом, шаньги с картошкой, а еще обязательно подогревала молоко, так что

тонкая паутинка пенки покрывала его.

Лена подошла к крайней избе и, на миг ей показалось, что за воротами ее ждет

Наденька, все с той же умиротворяющей, мудрой улыбкой, в том же переднике с

голубыми цветочками на светлом домашнем платье. И обязательный стакан

подогретого молока с пенкой будет в ее руке…

Девушка толкнула калитку и вошла во двор.

У крыльца молодая женщина переливала молоко из одного ведра в другое, но завидев

гостью замерла. Потом медленно поставила ведро на ступеньку и так же медленно

вытерла руки о передник. Взгляд был странным: грозным и жалостливым одновременно.

— Тебе кого? — спросила тихо.