Так вот: Шмельков заходит, а пистолет у него висит. Я сразу заметил.

Мама моя спрашивает:

— Мой где?

— Портовый отряд самообороны отошёл, — говорит Шмельков. — Дальше биться расчёту нет. У беляков английские танки и французские пулемёты. А о вашем муже не беспокойтесь. Самооборонщики рассредоточились. Скроются. А скоро мы обратно будем. Теперь навсегда. Беляки в море побегут, как крысы с корабля.

Мама слушает и плачет. А я говорю:

— Мамочка, так это же хорошо, что их всех в море потопят.

— Не вмешивайся, когда взрослые говорят. — Мама машет на меня рукой. — Вот Муся молчит, и ты молчи.

И в это время как трахнет! Стекло — дзинь! — и нет стекла. Только осколки. А в окне всё красное-красное. Кузя сидит рядом со мной, ноги с кровати свесил.

Шмельков нагнулся к нему, обнял:

— Ну, сыночек, не горюй.

А Кузя не плачет — ни-ни — и отвечает, как большой:

— Чего горевать? Беляков побьёшь и опять вернёшься?

— Вернусь.

— И на катере меня покатаешь?

— Покатаю.

— И на карусели?

— И на карусели.

Ой, чувствую я, что всё Кузя понимает, а виду не подаёт, отца жалеет. Приподнимается парень, обнимает отца, целует:

— Ну, батя, будь здоров!

— Будь здоров, сынок!

Лучше бы мне и не вспоминать это. Мама ещё тогда спросила Шмелькова:

— Куда же вы? Слышите — за углом стрельба? Белые в город вошли.

А Шмельков:

— Не вошли ещё. Это наши отходят. Склад вывозить буду. Спрячем продукты. Скоро вернёмся — детей кормить надо будет… Ну, Кузя, дай-ка ещё разок поцелуемся…

И убежал.

А Муська осколки стекла с пола подметала. Шлёпанцы мамины надела и, как была в рубашке, так и пыль вытирала, — уборку устроила. Ночью. Смешно. Нашла время. Кузя отвернулся к стене, голова в подушке. Молчит…

Он потом, мальчонка этот, с нами жил три недели, пока наши не вернулись. А беляков всех в море сбросили. Убегали на пароходах, на лодках, на яхтах, на катерах.

Их и вспоминать неохота. Шмельков не вернулся. Нам рассказывали, что вывезти склад не успел и там же у склада, чтобы белякам в руки не даться, подорвал себя гранатой.

А Кузю у нас забрали в севастопольский детдом «Коммунар». Теперь Кузьма Шмельков на фронте служит. Контр-адмирал. Военными кораблями командует. А есть на Черноморском флоте, только на торговом флоте, красивый такой пароход — «Матрос Шмельков». Это в память Кузиного отца. Мой отец на этом самом «Матросе Шмелькове» один год плавал третьим помощником. Я бывал на «Шмелькове». Там в кают-компании портрет матроса Шмелькова висит. В бескозырке, бушлате и тельняшке треугольником на груди. Как живой!

Мой отец плавал на дубке. Так назывались в нашей местности маленькие парусники, в которых возили арбузы и виноград, сахар и дрова — груз недорогой и не издалека.

Отец был небольшого роста, но зато очень уж широкоплеч. У него были большие руки, а брови топорщились на переносице, как два драчливых петуха.

Синие глаза под ними были добрыми, и сердце у него было доброе, открытое. Отец получал не ахти какую зарплату, но редко когда приносил домой получку целиком. Он отдавал матери деньги и говорил обычно:

— В следующую получку все принесу.

Мать сердилась:

— Ты не оправдывайся. Раз отдал — значит, им больше нужно.

Мать не спрашивала, кому отец отдал деньги: в те годы голодали многие.

Мой отец был не такой, как все. Вы подумаете, что я так говорю потому, что это мой отец. Совсем не потому. Я знаю, что другие отцы ругали своих детей за какие-то там траты: «Учебник купил. А у товарища взять не мог?» Или: «Почему на завтрак так много потратил? Швыряешь деньгами».

Мой отец не давал мне деньги просто так, а только на то, на что действительно нужно было. Но при этом он требовал, чтобы я не скупердяйничал, а потратил — на учебник или на обед — всё, что получил. Он говорил: «Сэкономишь гвозди — потеряешь подкову». Так оно бывает у скупого хозяина лошади, и так же оно бывает и в жизни. Сколько раз в жизни я убеждался, что отец прав! Прав в том, что нет у него этой глупой скупости, при которой люди сами себя обкрадывают. И мама это понимала и соглашалась с отцом, когда он говорил: «Что даёшь — получаешь обратно; что не даёшь — теряешь навсегда».

Я не припомню, чтобы мать и отец когда-нибудь ссорились. Отец любил людей и, если слышал про кого-нибудь плохое, говорил:

— Цветы разные бывают. Не всем же быть розой. И у той есть шипы.

Только Женю Ежина он не любил и говорил, что от него дурно попахивает. Помню, услышав это, я удивился:

— Чем попахивает? Женька всегда такой чисто вымытый. Он и в порту не бывает. От него ничем не пахнет, даже рыбой или там смолой не пахнет.

— Нет, — сказал отец, — от него попахивает ленью.