Полутораглазый стрелец
вернуться

Лившиц Бенедикт Константинович
Шрифт:

Из украинской поэзии

ПАВЛО ТЫЧИНА

276. ХОДИТ ФАУСТ

Ходит Фауст по Европе, Требником вооружась, Сеет ложь, морочит всласть Недогадливых людей, — А навстречу Прометей. — Здравствуй, здравствуй, огненосец! Все бунтуешь? Ну, бунтуй. Похвалить не похвалю: Разве можно мятежами Осчастливить бедный люд? В тайнах неба разбираясь, Философски увлекаясь, Я лишь цифрами швыряюсь, Фактами смертей, нужды, Ну, а ты, а ты, что ты? Я ношу в душе вериги, Отрицаю вред религий, Не бунтую, только книги Все пишу, пишу, пишу, Ну, а ты, а ты, что ты? Хочешь мир переиначить? Что ж твой вид понурый значит? — Значит он, что ты не Фауст, А господский лишь сынок! Вот возьму я молоток! — А, бунтуешь? Ладно, ладно. Я не Фауст? Так и знал… Ну, прощай и не взыщи. — Ходит Фауст по Европе С старым требником в руках.

277.

Одни в любовь, другие в мистику, А третьи — в высь, где синь ясна. И наша муза гимназистику На поруганье отдана. И вот нам предлагают копию С манерных русских поэтесс, И, из утопии в утопию Бредя, зовут свой путь: «Sagesse».* А подлинная муза скована Войною, фронтом, в ржавом мху Лежит поругана, заплевана Там, на украинском шляху. Так почему ж, безумьем скошены, Вопим, что «в гриме — весь поэт», И, подхватив окурок брошенный, Затягиваемся в корсет? Иль утомилась наша нация, Иль недалеко до конца, Что все у нас лишь профанация И нет ни одного певца? Нет поэтического гения, Кто б нас пронзил своим стихом, И мы, предтечи омертвления, Живем во сне глухонемом.

* Мудрость (франц.). — Ред.

МИКОЛА ЗЕРОВ

278. КЛАССИКИ

Уже давно ступили за порог Земного бытия, поэты-полубоги. И голос ваш, размеренный и строгий, Звенит во тьме Аидовых дорог. И черный мрак всем грузом скорби лег На скифский брег, на наши перелоги. Ужель вовек нам не найти дороги К сокровищам рапсодий и эклог? И ваше слово, вкус, калагатии, От нас, заброшенных в снега глухие, Бегут, как сон, как солнечная пыль. И лишь одна врачует скорбь поэта, Одна ваш строгий возрождает стиль — Певучая законченность сонета.

279. СТЕПЬ

Куда ни глянешь — степь. Зеленый ряд могил. Мечтательная даль, что мглою синих крыл Чарует и зовет в глубь эллинских колоний. Кой-где над овидью недвижно стынут кони И скифских пахарей возы и шалаши. Из-под земли бегут ключи, журча в тиши, А с моря дует ветр, горячий, суетливый. Но что мне до него? К чему его порывы, И жаворонков песнь, и эти зеленя? С какой бы радостью я всех их променял На пристань, на лиман с туманною завесой, На мост и улицы кривые Херсонеса!

280. В АЛЬБОМ

Весь груз рабочих лет гнетет мне тяжко плечи, Смолк беззаботный смех, степенней стали речи, И голос слышу я назойливый и злой: — Лукавый наймит, где ж урок вседневный твой? Где плод твоих трудов, назначенных судьбою? Довольно ль ты бродил над черной бороздою, Окончишь ли свои ты засветло жнива? — Как горько слышать мне суровые слова, Как не завидовать мне молодости вашей, Сей непригубленной, вином налитой чаше, Сей острой свежести предутренних часов, Сей полосе зари над белым сном холмов?

Из грузинской поэзии

НИКОЛОЗ БАРАТАШВИЛИ

281. РАЗДУМЬЕ НА БЕРЕГУ КУРЫ

Уныло к берегу иду — развеять грусть: Здесь каждый уголок я знаю наизусть, Здесь слезы скорбь мою порою облегчали, Меж тем как было все кругом полно печали… Прозрачная Кура медлительно течет, В ней блещет, отражен, лазурный небосвод. Облокотясь, реки я внемлю лепет сонный, И взор стремится вдаль за овидь небосклона. Свидетель наш немой в теченье стольких лет, О чем ты нам журчишь, Кура? Кто даст ответ? Не знаю почему, в тот миг передо мною Вся жизнь означилась пустою суетою. Что наше бытие и что наш мир земной? Сосуд, который нам наполнить не дано. И где тот человек, который бы предела Своей мечты достиг и счастлив был всецело? Непобедимые, славнейшие цари И те ведь говорят в тревоге и волненьи: «Когда ж мы покорим соседние владенья?» И жаждут поскорей своей пятой попрать Тот прах, которым им придется завтра стать. Хороший царь и дня не проживет спокойно: Он должен суд творить, вести с врагами войны, Страной обязан он разумно управлять, Чтоб не могли его проклятию предать Идущие ему на смену поколенья. Однако если весь наш мир — лишь тлен и прах, Кто ж повесть в будущем создаст об их делах? Но если мы — сыны земли и вправду люди, Мы матери родной во всем послушны будем, И тот не человек, и сердце в том мертво, Кто жил и для людей не сделал ничего.

ВАЖА ПШАВЕЛА

282. ЖАЛОБА ВОЛЫНЩИКА

Раненный ранами родины, Взял я волынку, стеня. Горе! Украли негодные Воры ее у меня. Что вам она, непродажная, Без серебра, без затей, Только слезами украшена? Что вам, проклятые, в ней? Сам обточил ее грубо я, Высмотрев ствол бузины, В трубку вложил ей сугубые Раны и горечь страны… Плачу о милой немало я, Горя ни с кем не деля… Пусть же того, кто украл ее, Скоро изгложет земля! Помню я трели красивые, Дикие… Волей пьяна, Не ради ваших двугривенных — Даром играла она. Видно, придется в разлуке нам, Мой побратим, вековать! Не попадешься ты в руки мне, Не понесем мы опять В долы, обросшие селами, Желчь накипевших обид, Чтобы, недавно веселые, Плакали люди навзрыд.

283. СЛОВО СИРОЕ

Бросил я в гущу народную Слово. Какое? Бездомное, С сердцем пронзенным, взращенное В муках, с борьбою огромною, Слово, с чела у которого Сорван убогий убор его! Сирое — где это видано? — Вдруг расцвело неожиданно. Лоб свой украсило жемчугом, Тело одело смарагдами И словно небо прояснилось, Светит высокою правдою. Славу его созерцаю я, Доброжелатель, с любовною Тихой усмешкой… Какое же Дело толпе до виновника? Радуюсь я, что в огромное Сердце народа вошло оно, Жалкое слово, бездомное, Злыми жестоко гонимое, Слово, с чела у которого Сорван убогий убор его.