Стихотворения
вернуться

Ходасевич Владислав Фелицианович
Шрифт:

Уединение

Заветные часы уединенья! Ваш каждый миг лелею, как зерно; Во тьме души да прорастет оно Таинственным побегом вдохновенья. В былые дни страданье и вино Воспламеняли сердце. Ты одно Живишь меня теперь — уединенье. С мечтою — жизнь, с молчаньем — песнопенье Связало ты, как прочное звено. Незыблемо с тобой сопряжено Судьбы моей грядущее решенье. И если мне погибнуть суждено — Про моряка, упавшего на дно, Ты песенку мне спой — уединенье! 6–7 июня 1915
* * *
Как выскажу моим косноязычьем Всю боль, весь яд? Язык мой стал звериным или птичьим, Уста молчат. И ничего не нужно мне на свете, И стыдно мне, Что суждены мне вечно пытки эти В его огне; Что даже смертью, гордой, своевольной, Не вырвусь я; Что и она — такой же, хоть окольный, Путь бытия. 31 марта 1921 Петербург

Рыбак

ПЕСНЯ
Я наживляю мой крючок Трепещущей звездой. Луна — мой белый поплавок Над черною водой. Сижу, старик, у вечных вод И тихо так пою, И солнце каждый день клюет На удочку мою. А я веду его, веду Весь день по небу, но — Под вечер, заглотав звезду, Срывается оно. И скоро звезд моих запас Истрачу я, рыбак. Эй, берегитесь! В этот час Охватит землю мрак. 17 января 1919

Воспоминание

Здесь, у этого колодца, Поднесла ты мне две розы. Я боялся страсти томной — Алых роз твоих не принял. Я сказал: «Прости, Алина, Мне к лицу венок из лавров Да серебряные розы Размышлений и мечтаний». Больше нет Алины милой, Пересох давно колодец, Я ж лелею одиноко Голубую розу — старость. Скоро в домик мой сойдутся Все соседи и соседки Посмотреть, как я забылся С белой, томной розой смерти. 19 ноября 1914

Сердце

Забвенье — сознанье — забвенье… А сердце, кровавый скупец, Всё копит и копит мгновенья В огромный свинцовый ларец. В ночи ли проснусь я, усталый, На жарком одре бредовом — Оно, надрываясь, в подвалы Ссыпает мешок за мешком. А если глухое биенье Замедлит порою слегка — Отчетливей слышно паденье Червонца на дно сундука. И много тяжелых цехинов, И много поддельных гиней Толпа теневых исполинов Разграбит в час смерти моей. 1916

Старуха

Запоздалая старуха, Задыхаясь, тащит санки. Ветер, снег. А бывало-то! В Таганке! Эх! Расстегаи — легче пуха, Что ни праздник — пироги, С рисом, с яйцами, с визигой… Ну, тянись, плохая, двигай! А кругом ни зги. «Эх, сыночек, помоги!» Но спешит вперед прохожий, Весь блестя скрипучей кожей. И вослед ему старуха Что-то шепчет, шепчет глухо, И слаба-то, и пьяна Без вина. Это вечер. Завтра глянет Мутный день, метель устанет, Чуть закружится снежок… Выйдем мы — а у ворот Протянулась из сугроба Пара ног. Легкий труп, окоченелый, Простыней покрывши белой, В тех же саночках, без гроба, Милицейский увезет, Растолкав плечом народ. Неречист и хладнокровен Будет он, а пару бревен, Что везла она в свой дом, Мы в печи своей сожжем. 7 декабря 1919

Сборник «Тяжелая лира» (1922)

Музыка

Всю ночь мела метель, но утро ясно. Еще воскресная по телу бродит лень, У Благовещенья на Бережках обедня Еще не отошла. Я выхожу во двор. Как мало все: и домик, и дымок, Завившийся над крышей! Сребро-розов Морозный пар. Столпы его восходят Из-за домов под самый купол неба, Как будто крылья ангелов гигантских. И маленьким таким вдруг оказался Дородный мой сосед, Сергей Иваныч. Он в полушубке, в валенках. Дрова Вокруг него раскиданы по снегу. Обеими руками, напрягаясь, Тяжелый свой колун над головою Заносит он, но — тук! тук! тук! — не громко Звучат удары: небо, снег и холод Звук поглощают… «С праздником, сосед». — «А, здравствуйте!» Я тоже расставляю Свои дрова. Он — тук! Я — тук! Но вскоре Надоедает мне колоть, я выпрямляюсь И говорю: «Постойте-ка минутку, Как будто музыка?» Сергей Иваныч Перестает работать, голову слегка Приподымает, ничего не слышит, Но слушает старательно… «Должно быть, Вам показалось», — говорит он. «Что вы, Да вы прислушайтесь. Так ясно слышно!» Он слушает опять: «Ну, может быть — Военного хоронят? Только что-то Мне не слыхать». Но я не унимаюсь: «Помилуйте, теперь совсем уж ясно. И музыка идет как будто сверху. Виолончель… и арфы, может быть… Вот хорошо играют! Не стучите». И бедный мой Сергей Иваныч снова Перестает колоть. Он ничего не слышит, Но мне мешать не хочет и досады Старается не выказать. Забавно: Стоит он посреди двора, боясь нарушить Неслышную симфонию. И жалко Мне, наконец, становится его. Я объявляю: «Кончилось!» Мы снова За топоры беремся. Тук! Тук! Тук!.. А небо Такое же высокое, и так же В нем ангелы пернатые сияют. 15 июня 1920
* * *
Леди долго руки мыла, Леди крепко руки терла. Эта леди не забыла Окровавленного горла. Леди, леди! Вы как птица Бьетесь на бессонном ложе. Триста лет уж вам не спится — Мне лет шесть не спится тоже. 9 января 1922
* * *
Не матерью, но тульскою крестьянкой Еленой Кузиной я выкормлен. Она Свивальники мне грела над лежанкой, Крестила на ночь от дурного сна. Она не знала сказок и не пела, Зато всегда хранила для меня В заветном сундуке, обитом жестью белой, То пряник вяземский, то мятного коня, Она меня молитвам не учила, Но отдала мне безраздельно все: И материнство горькое свое, И просто все, что дорого ей было. Лишь раз, когда упал я из окна, Но встал живой (как помню этот день я!) Грошовую свечу за чудное спасенье У Иверской поставила она. И вот, Россия, «громкая держава», Ее сосцы губами теребя, Я высосал мучительное право Тебя любить и проклинать тебя. В том честном подвиге, в том счастье песнопений, Которому служу я в каждый миг, Учитель мой — твой чудотворный гений, И поприще — волшебный твой язык. И пред твоими слабыми сынами Еще порой гордиться я могу, Что сей язык, завещанный веками, Любовней и ревнивей берегу… Года бегут. Грядущего не надо, Минувшее в душе пережжено, Но тайная жива еще отрада, Что есть и мне прибежище одно: Там, где на сердце, съеденном червями, Любовь ко мне нетленно затая, Спит рядом с царскими, ходынскими гостями Елена Кузина, кормилица моя. 12 февраля 1917, 2 марта 1922