И лишь в 1820 г., при рассмотрении вопроса об учреждении уже четвертого по счету лицея в Нежине на базе все еще нереализованного проекта Безбородко, данная политика была приостановлена. Граф А. Г. Кушелев-Безбородко, пытаясь наконец воплотить в жизнь идею его деда, попросил в 1818 г. дать учреждаемому училищу статус высшего учебного заведения, название лицея и предоставить «права и преимущества, какими пользуются университетские пансионы». [1147] Это еще раз ярко подчеркивало, как в обстоятельствах того времени именно лицеи и благородные пансионы, а не университеты представлялись образцами привилегированных высших учебных заведений России. Однако Главное Правление училищ в начале 1820 г. отказалось назвать новое учебное заведение в Нежине лицеем, поскольку «учреждение вновь лицеев, где бы то ни было, не согласуется с общепринятою системою народного просвещения в государстве… Что же касается до распространения на оное тех прав, кои указом 14 февраля 1818 года Высочайше дарованы пансионам при Санкт-Петербургском и Московском университетах, то сие не признается возможным: поелику… распространение сих привилегий на другие учебные заведения послужит непременно в подрыв университетам…». [1148]

Тот факт, что министерство А. Н. Голицына не только признало в 1820 г., но и опровергло свою же собственную политику «в подрыв университетам», следует отнести к известной непоследовательности, «зигзагам» конца царствования Александра I. Поэтому основанная 11 апреля 1820 г. в Нежине Гимназия высших наук князя Безбородко не стала тогда лицеем, хотя по своей организации преподавания практически не отличалась от него. Это название, впрочем, она все же получила позднее, в николаевское время, когда лицеи были превращены в высшие школы специального профиля: Демидовский лицей в Ярославле – юридическо-политического, Лицей князя Безбородко в Нежине – физико-математического, Ришельевский в Одессе – историко-филологического, а на базе Кременецкого лицея был открыт университет св. Владимира в Киеве. При этом все они (кроме Царскосельского лицея) потеряли прежде объединявшую их задачу – предоставлять общеобразовательную подготовку к гражданской государственной службе. Соответственно, и привилегии лицеев в отношении производства выпускников в чины, равные или более высокие, чем у университетов, в царствование Николая I были отменены, а университетские благородные пансионы вообще распущены. [1149]

Университетская система в России, тем самым, несмотря на серьезную угрозу, оформившуюся в конце 1810-х гг., выстояла.

Впрочем, министерству А. Н. Голицына все-таки удалось провести в жизнь меру, серьезно отдалившую российскую систему высшего образования от ее немецких прообразов. Речь идет о введении в российских университетах курсовой системы.

Для немецких протестантских университетов в ходе всех преобразований, сопровождавших переход их организации от «доклассической» к «классической» модели, одно из важнейших прав всегда оставалось незыблемым – возможность студента выбирать лекционные курсы и, соответственно, профессоров, которые их читали. Правда, католическим университетам с конца XVI в. это было несвойственно. Когда иезуиты разработали первый университетский учебный план Ratio studiorum, то учащиеся, начиная с приготовительного, гимназического уровня и до верхних классов философского факультета, должны были посещать в определенном порядке заранее предписанные занятия, хотя и здесь после перехода на высшие факультеты у них появлялись некоторые элементы выбора. Уже после изгнания иезуитов, но следуя их же традиции и даже предельно ужесточив ее, Иосиф II ввел в австрийской монархии обязательные учебные планы для всех факультетов (тем же путем хотели пойти и в России разработчики Плана 1787 г., в соответствующей части точно скопировав присланный из Вены Studienplan). Однако «классический» немецкий университет, на путь которого в середине XIX в. встала и Вена, осознал Lernfreiheit (нем. свободу обучения) как одну из своих основных ценностей. Она понималась как осознанный и непринужденный выбор изучаемых предметов, а студенты – как равноправные с преподавателями участники научного процесса с неотъемлемыми правами на свободу (подробнее см. главу 4).

Устав российских университетов 1804 г., в значительной мере ориентированный на протестантские немецкие университеты, а точнее на Гёттинген, также допускал «свободу обучения». В первом десятилетии XIX в. студенты выбирали лекции, сообщая ректору имена профессоров, которых собирались слушать в течение года. Об этом свидетельствуют, например, сохранившиеся книги регистрации студентов в Московском университете за 1810–1815 гг. [1150]

При завершении учебы студент согласно § 113 Устава 1804 г. получал аттестат за подписью ректора и членов университетского Правления, где приводились перечень прослушанных предметов и отзыв о поведении. Такая процедура получения аттестата без экзаменов, а лишь по «свидетельству» от профессоров вполне соответствовала практике немецких университетов. В России, однако, разница состояла в том, что этот аттестат давал право на чин 14 класса при вступлении на службу. [1151] Университетские же экзамены сдавали лишь студенты, желавшие получить соответствующую 12 классу ученую степень кандидата по одному из факультетов, и в таком случае у них проверяли знания по всем предметам, преподававшимся на данном факультете. Эти экзамены принимала комиссия профессоров во главе с деканом. [1152]

Законодательной основой для отмены «свободы обучения» в российских университетах стало подготовленное министерством А. Н. Голицына и утвержденное 20 января 1819 г. «Положение о производстве в ученые степени». В дополнение к Уставу 1804 г. в нем, помимо степеней доктора, магистра и кандидата, фигурировала еще одна, четвертая ученая степень – действительный студент. Каждый учащийся в университете обязан был теперь посещать «весь курс наук по своему факультету» в течение предписанных Уставом трех лет (для медиков – четырех лет), а затем выдержать выпускные экзамены факультета, где в зависимости от успехов мог получить степень кандидата (и 12 класс) или действительного студента (и 14 класс). [1153] Студент, не прошедший экзамены и не удостоенный степени, покидал университет без всяких прав на чины.

Голицынское «Положение» сделало еще более явной связь учебы и чина в российской системе высшего образования. Присвоение классных чинов рассматривалось здесь как основная функция университетов. Эта утилитарная этика резко противоречила идее немецкого «классического» университета, где целью высшей школы являлись исключительно знания, образование человека наукой, никак не связанное с будущими служебными преимуществами. Таким образом, данное различие не просто составило особенность российской университетской системы в сравнении с немецкой, в дальнейшем оно серьезно осложнило усвоение в России научной этики «классического» университета, деформировало отношение студентов к учебе, формируя у них изначальную установку на то, чтобы «миновать экзамены», а не изучать науки. Стремление к знаниям подменялось стремлением к чину. [1154]

Очень важно, что реализация «Положения» требовала дополнительного контроля за учебой всех студентов, чтобы удостоверить необходимый трехлетний срок обучения в университете. [1155] А. Н. Голицын находил существенное преимущество в том, что «по имеющемуся за таковыми надзору большее число молодых людей будет выслушивать весь курс и приобретать все нужные познания». [1156] Уже в этих словах ясно видно осознанное желание покончить со «свободой обучения» ради утилитарных целей. Оно начало воплощаться в жизнь даже раньше введения в действие «Правил»: уже с 1817 г. университетское начальство в порядке «надзора за учебой» стало предписывать студентам, какие лекции они должны прослушать в течение учебного года. Так возник курс в его новом значении – как утвержденный заранее набор лекций, необходимых для посещения на соответствующем году обучения в университете. [1157]

На примере Московского университета можно проследить постановления, ведущие к курсовой системе. По решению Совета, утвержденному попечителем князем А. П. Оболенским, с нового 1817/18 учебного года вводился общий для всех зачисленных в студенты список «приуготовительных наук» (формально заложенный, но не конкретизированный в § 112 Устава 1804 г.). Всем студентам на первом курсе предписывалось прослушать и сдать экзамены по «Российскому, Латинскому и одному из новейших иностранных языков, Чистой Математике, Физике, Естественной Истории, Истории и Статистике Российского государства и европейских стран, Богословию, Философии, Российскому Красноречию». [1158] Кроме того, те студенты, которые на вступительном экзамене в университет показали себя «не очень успевающими в какой-либо части наук» – а таких, по мнению Совета, было подавляющее большинство – должны были перед первым курсом выслушать еще и курс «вспомогательных» наук, составлявший, тем самым, дополнительный, четвертый год обучения в университете. Его предметы совпадали с набором дисциплин на вступительном экзамене: «Чистая Математика, Логика и нравственность, Всемирная и Отечественная история, Всеобщая и Российская География, Главные основания Натуральной истории и Физики». [1159] Задачей курса «вспомогательных наук» было максимально подготовить студентов к слушанию профессорских лекций, восполняя пробелы гимназического или домашнего образования. Студенты, естественно, мечтали миновать этот дополнительный год, и некоторым это удавалось. Так, H. Н. Мурзакевич, поступивший в Московский университет в 1825 г., вспоминал: «Из внимания к знанию греческого и латинского языка и других предметов, я не токмо принят в студенты, но и допущен, мимо приготовительного отделения, прямо слушать лекции ординарных профессоров. Следовательно, вместо 4 лет пробуду в университете 3 года». [1160]