Тюря - хлеб, крошеный лук, квас вожжой и конопляное масло.

Мурцовка - тот же хлеб и тоже лук, только с водой и без масла.

Варят, правда, и у нас, по пословице, с вершковым наваром серые щи, жарят на сале картошку, инда плавает в нем, как корабли по заливу, томят с кишечными шкварками кашу… но это бывает не круглый год, а больше, почитай, в каждом дому только по осени, когда по первому снежку пастухи наладят домой и перед домом половину стада на дворах перережут.

В такую пору мужик ходит как именинник, без довольной улыбки мимо бычка не пройдет, по загривку потреплет, по хребту проведет и пощупает у него под пахами: дескать, жирен ты, бычок, али так себе, незадашник?.. Скотина радуется, когда на ножик идет!

К весне же мясо у мужика только во рту!..

*****

Хорошо знал Петр Кирилыч братнин достаток; долго он вертел, лежа на полатях, хлебный ломоть, словно хорошенько хотел приноровиться, с какого боку ловчее его укусить, а потом почему-то вздохнул и забрал на белые зубы за обе щеки, съел враз добрую половину и, не доевши, с ломотухой в руках -хлеб в сон клонит, как и вода, - скоро заснул.

Приснилось Петру Кирилычу, что сидит он на берегу дубенского плеса, как барин, против него Боровая мельница, и мельницу эту будто получил Петр Кирилыч за дубенской девкой в приданое. Через плотину льется то ли вода, покрытая белою пеной, то ли молоко парное, с такими пузыриками, каким бывает оно перед погодой, и от этих пузыриков во рту даже немного шипит.

Будто сидит Петр Кирилыч у этого молока и макает в нем большим куском белого ситника, и в ситнике этом на мякоти выпеклись ямки, и ямки похожи очень на те, какие он видел вчера у Феклуши на круглых и розовых щеках… Привиделись они ему потом, когда она сбросила с себя сарафан и станушку, по всему ее созревшему телу, белому и пышному, как хорошо подошедший и в удачу спеченный кулич.

Проспал так Петр Кирилыч до самого вечера.

*****

К вечеру, когда Мавра вернулась с ребятней с огородов и тут же уложила ребятишек в постель, Петр Кирилыч раскрыл отяжелевшие за денной сон глаза и не сразу понял, как же это вдруг - Мавра…

Мавра же перетирала потималкой ложки, и перед ней на столе были рассыпаны прозрачные перья с луковичной головки.

Долго глядел Петр Кирилыч на них, в животе словно кто за сон дыру провернул. Видно, человек во сне и ситником сыт не бывает.

Пронька, старший сынишка, сидел за столом и глядел в чашку с мурцовкой, как большой. Потом возвратился к сутеми с поповой десятины Аким.

Не скоро Аким рассупонил чуни в углу, сполоснул руки над лоханкой, и, когда крестился на образ, Петр Кирилыч хорошо разглядел - Аким немного, как от тихого ветру, шатался…

–  Насилу, видно, бедный устал!
– укоризненно сказала Мавра, тоже заметившая это легкое пошатывание Акима и его осунувшееся за день лицо.
– А Петра вон на полатях блохи никак не разбудят. Храпит и храпит!..

А Петр Кирилыч и вправду храпел, глаза отводил.

–  Не трожь, спит!
– сказал Аким и сел к столу за мурцовку.

*****

И не заметил никто из домашних, как слез Петр Кирилыч с полатей и вышел на улицу.

Только когда стали укладываться спать, хватились, что Петра Кирилыча нет.

–  Вот ты говори, как провалился!
– сказала Мавра, сложивши руки на животе.
– Видно, опять под мост ушел!..

–  Ты бы, Мавра, немного… того… язык прикусила… а то, видно, ему как нож возле глотки: как-никак все же брат!

–  Ну-к что ж!..

–  Вот женится… тогда дело другое!..

–  Да на ком?.. Покажи пальчиком… Полно рассусоливать зря: женится, женится! А кто за такого пойдет?.. Верея с изгороди да и та надумается.

–  Шут с тобой. Мавра, тебя не переговоришь… Только видишь - на нем лица нету.

–  А уж у тебя больно кругло!.. Вот кругло-то! Кругол, как поднос, один только нос!..

–  Работа, Мавра… работенка!..

–  То-то и я-то про то же про самое!
– тихо и боязливо говорит Мавра, показывая Акиму на спящих на полу вповалку детей.

–  Знаю, Мавра… Вижу не хуже другого… Как-нибудь…

–  Задерешь вот каряжки, что с ними мне делать?..

Аким ничего ей не ответил, повернулся к стене и тут же захрапел.

*****

Мавра ткнулась было в передник, поплакала по бабьей привычке, потом поглядела на прожелтевшие офтоки Акима, из которых, как палки из осохлого горошника, смотрели Акимовы ноги, махнула рукой и стала стелить себе на полу рядом.

"Хоть все плачь! Слеза лица не умоет!"

Легла она на пол, положила под голову руки и тоже заснула.

Изба потонула в зеленом свету от луны, бьет он в окно и сыпет зайчиков по стенам, отражаясь на медном брюхе стоящего в углу самовара.

За печкой чуть чиликнет сверчок, все тонет в захлипистом храпе… Трудно было бы спать мужику после тяжелой работы, если бы не дана была ему свыше эта богатырская поводка храпеть! Вся нечистая сила мужичьего храпу боится больше, чем какого креста, крест сумеет всякий на лоб положить, кто и знать не знает и знать-то не хочет, на чем мужицкий хлеб растет.