Но Микаэль решительно отверг покорность и всепрощение, которым учил его дед, и всю силу своей души, всё своё мужество и страсть сосредоточил на достижении одной цели: месть, месть и победа! И он добился победы, разбил свой можжевёловый посох о физиономию самого мерзкого из негодяев. Ожесточение дало ему силу одним могучим ударом подчинить себе и первосвященников, и богомольцев и в конечном счёте принесло ему великую победу, почти столь же непостижимую, сколь и полную.

Свершилось! Ха-ха-ха! Свершилось! Один за другим святые мужи выходили вперёд и падали на колени! Разум их молчит, а сами они падают на колени! На колени!

Микаэль прекрасно знал, насколько мелок человеческий разум: стоит человеку хоть немного разволноваться, как уже видно донышко, — донышко разума, мрак души, звериный череп…

Он заметил, как, сидя на возвышении перед собором, они сначала просто обозлились на человека, прервавшего церемонию, потом пришли в ярость, когда увидели наглеца, осквернившего священную лестницу, потом пришли в замешательство, когда толпа дрогнула, удар можжевёловой палкой их ошеломил… ну, а чудо они проглотили как парное молоко!

О знатные господа, знатные господа! Обжоры вы ненасытные! Великие знатоки жизни и всего того, что называется жизнью. Такие толстокожие и такие неуязвимые! А ведь и у вас есть слабое место, где вы не менее уязвимы, чем простые бедняки! И Микаэль знает ваше слабое место!

Найти слабое место у бедняка совсем нетрудно. Он весь состоит из слабых мест. Стоит только до него дотронуться, он вздрогнет и весь съёжится! Лишь одно требование никогда не застанет его врасплох: покориться и умереть!

Бедняк знает, как пахнет смерть, хоть запах этот ему крайне неприятен; его будут душить, и он не станет поднимать из-за этого слишком много шума; в запасе у него всегда есть его последняя молитва, его святой Йорген, его деньги, скопленные на плащ, и чрезвычайно удобная вера его прабабушек, которая позволяет ему одной ногой стоять на небе, а другой в сточных канавах нашей грешной земли.

Вот здесь-то у святых мужей, самоуверенных, высокомерных и чванливых, было их самое слабое, самое уязвимое место. Благодаря своей жадности и умению обделывать всякие тёмные делишки, они набрались житейской мудрости и неплохо разбирались в делах мирских; что же касается религии, то здесь они были жалкими выскочками, великовозрастными, толстыми и беспомощными младенцами, которых мог надуть любой плут. Дело в том, что им давным-давно осточертели древние суеверия, столь милые сердцу их пра- и прапрабабушек, переходящие из поколения в поколение, жёванные-пережёванные и давно набившие оскомину. Эти суеверия казались им слишком наивными, слишком простонародными и убогими, — и господа первосвященники выбросили их на свалку. Святые мужи были просто выше этого, но ничего нового они из-за своей жадности так и не создали. И тот уголок их души, который обычно заполняет религия, превратился в мрачную кладовую, захламлённую черепками древней веры, засыпанную прахом забвения и равнодушия и сплошь затянутую паутиной.

И здесь сила была на стороне Микаэля Коркиса. Его религия была здоровая и полнокровная, овеянная могучими ветрами, дующими над землёй. Смертельная опасность, которой он подвергался изо дня в день, научила его быть хитрым, как лиса, и беззаботным, как певчая птичка, чтобы спокойно балансировать на грани между жизнью и смертью, никогда не поддаваться страху и панике и в любой переделке сохранять присутствие духа. В минуты наивысшего духовного подъёма, — вот как сегодня, на соборной лестнице, — он чувствовал себя таким же сильным, каким был Лютер в Вормсе, [1] словно на свете не существовало никого и ничего, кроме Микаэля Коркиса, а всё остальное было лишь призрачной тенью каких-то картин. В такие минуты он становился сильным, несокрушимо, торжествующе сильным. Но иногда его охватывала огромная всепоглощающая слабость, и тогда ему казалось, что он сливается воедино с окружающим миром, со всей жизнью, а сам больше не живёт, его больше нет, а есть только бесконечный, подобный смерти, счастливый покой, — вечный покой…

Он слышит, как звонят колокола, колокола его родного города, все вместе и каждый колокол в отдельности, звонят неистово, перебивая друг друга, дабы возвестить всем и каждому о его возвращении домой… Их благовест врывается в комнату и свидетельствует о том, что он сдержал своё слово, и вернулся домой в ореоле славы и величия, и заставил это осиное гнездо встречать себя флагами и колокольным звоном.

Микаэль глубоко вздохнул, вытер со щёк следы слёз, встал, расправил плечи, взял подсвечник и быстро прошёл в соседнюю комнату, чтобы принять ванну, а потом поужинать.

Гроссмейстер отправился домой, чтобы подготовить Олеандру. Остальные шесть первосвященников собрались в большом зале, который незадолго перед тем служки наскоро привели в порядок.

Цирюльники перевязали капеллану разбитый лоб, и затем их отпустили.

Капеллан лежал на кушетке, обессиленный, с заплывшим глазом, и чертыхался. Возле него стояли секретарь и казначей, понурые, сконфуженные, пот катил с них градом. Немного поодаль стоял хранитель сада и рассказывал всякие страшные истории о призраках и привидениях, которые являлись людям через сотни лет после своей смерти.

Возле двери, ведущей в ванную, замерли хранитель плаща, соборный эконом и хранитель лестницы. Они жадно прислушивались, приложив ухо к замочной скважине.

— Скоро ли он соскребёт с себя грязь? — злобно пробормотал капеллан.

— Тс-с! — прошептал хранитель лестницы. — По-моему, он гремит тарелками.

— Наверно, жрёт! — сказал главный капеллан.

— Слава тебе господи! — с облегчением промолвил секретарь, потирая руки. — Значит, он не привидение.