— Добыча меня не интересует.

— Нет? — Рыцарь из Саблайля передернул плечами. — Иди.

Корнуоллец направился к воротам монастыря. Навстречу ему то и дело встречались солдаты и рыцари, кто бежал по поручению командира, кто тащил припасы для ужина, кто волок простыни, или тяжелый канделябр, или посуду, или замаранную кровью широкую рубаху, или еще что-нибудь из вещей выгнанных монахов. Дик не обращал на это внимания. Он вышел во двор, пересек его и выглянул за ворота.

Монахов загоняли на галеру, но далеко не все из них желали покидать остров. Они кричали, скандалили и осыпали англичан отборной бранью, но эта брань изрекалась по-итальянски, и потому ее все равно никто не понимал. Солдаты подгоняли сицилийцев копьями, пропуская мимо ушей их протесты. Галера должна была доставить людей на противоположный берег пролива и быстрей вернуться назад, к котлу, в котором начинала кипеть наваристая ароматная похлебка.

Корнуоллец махнул рукой солдатам, но они, стремясь скорей сбросить с плеч заботу, сделали вид, что не замечают. В конце концов, этот рыцарь не носил громкого титула и не считался их командиром. Мало ли кто и зачем машет руками?

— Давай, шевелись! — прикрикнул один из солдат, говорил он на английском, который ни один из итальянцев не мог понять, но тон не оставлял возможностей для толкования.

— Стой! — крикнул Дик.

— Ну что? — недовольно спросил солдат, что побойчее.

Корнуоллец не удостоил его ответом. Он обратился прямо к монахам на ломаной смеси итальянского и дурной латыни:

— Кто из вас священник? Кто? Ну… церковь… месса… Ну? Кто из вас? — Он попытался жестами показать, как принимается причастие, потом размашисто перекрестился и ткнул пальцем в сторону башенки монастырского храма, построенного в романском стиле.

Один из монахов в порванной ретивыми солдатами черной одежде попытался выступить вперед — у него было сухое смуглое лицо с острым и длинным носом, кустистыми бровями, почти сросшимися над переносицей и густейшей щеткой черных волос, кольцом охватывающих выстриженную, но плохо выбритую тонзуру, уже успевшую зарасти. Английский солдат попытался помешать ему выступить из толпы, но Дик, внезапно шагнув вперед, толчком в подбородок опрокинул соотечественника на землю.

— Ты! — Англичанин вскочил, за неимением меча выдернул нож и кинулся на молодого рыцаря.

Корнуоллец слегка отклонился, пропуская руку с ножом, качнулся обратно и пнул поскользнувшегося под колено. Следующим пинком он вышиб нож из руки солдата и отшвырнул его в сторону. За свой меч он даже не стал браться, просто наступил ногой на длинные волосы солдата, необдуманно снявшего шлем.

— А теперь я слушаю. Что ты хочешь мне сказать?

Англичанин покосился на кожаный сапог с металлической подковкой, прижимающий к земле его волосы. Из этого положения противник в любой момент мог ударить его в висок или челюсть и при должной сноровке вовсе сломать шею. Ни к чему хорохориться…

— Простите, сэр.

— Подумаю. — Молодой рыцарь убрал ногу. — Иди со мной, монах.

На этот раз облаченному в черное служителю Бога никто не мешал. Он держался с таким достоинством, которого странно было ожидать от человека в его положении и которое оберегло его от прощального досадливого тычка копьем. Монах не оглядывался, но по его напряженной осанке было понятно — он ожидает всего, что угодно. И, конечно, знает, что именно происходит за его спиной. Всех остальных служителей Церкви загнали на галеру, и корабль отчалил от пристани.

У дверей церкви стояли, опираясь на копья, два рыцаря. Они с любопытством посмотрели на вернувшегося каким-то чудом монаха и преградили путь Дику:

— Король запретил солдатам ходить туда.

— Я не солдат.

— Его величество приказал не трогать церковь.

— Я не собираюсь ее трогать. Я собираюсь молиться.

Рыцари переглянулись и неуверенно посторонились.

— Если ты попытаешься забрать оттуда хоть что-нибудь, мы сообщим коннетаблю, что ты нарушил королевский приказ, — сухо сказал первый.

— За такое казнят, — сообщил второй.

— Я знаю, — со сдерживаемым раздражением ответил корнуоллец, входя. Монах решительно последовал за ним.

Внутри лежал бледный полумрак, расцвечиваемый лучами солнца, которые, пройдя сквозь витражи, падали на каменные плиты пола. В храме было три нефа, массивные тяжелые колонны и ни единой фрески. Только большое деревянное распятие, покрытое тонким золотым листом. В глаза были вставлены мелкие искрящиеся камешки, и казалось, что Сын Божий внимательно смотрит на мир. Священник скрылся в боковом нефе и появился вновь уже в облачении, накинутом на изодранную рясу. Он держал в руках чашу для причастия.

— Чего желает сын мой? — спросил он чопорно.

Дик понимал латынь, только говорил с трудом. Он указал на чашу и утвердительно кивнул. Теперь предстояло ждать, пока священник приготовится.

Сицилиец был, видимо, настолько раздражен, что даже не заикнулся о том, чтоб пригласить всех, кто желал; он принялся служить мессу для единственного прихожанина, встав перед уложенной на огромный пюпитр Библией. Он прекрасно читал, и корнуоллец, севший на скамью недалеко от монаха, скоро уверился — слуга Божий знает весь текст наизусть. Это лишь добавляло службе гармонии. Дик внимательно слушал, перебирая в памяти знакомые с детства слова и уверяя себя, что все происходящее наилучшим образом сохранит его от всяческой потусторонней опасности. С не меньшей охотой он преклонил колена перед занавешенной решеткой, хотя этот прием был нелеп в данном случае — и священник, и рыцарь уже смотрели друг другу в глаза, и не могло быть другого мнения, кто именно исповедуется, кто именно выслушивает исповедь.