Конечно, там мало что сохранилось, в лаборатории, разгромленной взрывом.

Вся химическая посуда разбилась вдребезги, и содержимое всех пробирок, колб и реторт безвозвратно погибло.

Электрические приборы уцелели, но для того, чтобы объяснить Ратибору их назначение и принцип их работы, нужно было, чтобы Ратибор имел хоть какое-то представление об электричестве, а он такового не имел. Слово «электрон» он знал («А как же! Грецкому обучен!»), но считал, что так называется янтарь. У них, в тридевятом царстве, янтарь ценился где-то наравне с жемчугом: дороже бирюзы, но дешевле аметистов. Аметисты стоили дорого, потому как в тридесятом государстве твердо верили: кто носит на себе аметист, тот никогда не опьянеет. И не сопьется.

Ворон фыркнул («Невежество!»), а я спросил:

— Ну и как, помогает?

— Кому как, — ответил Ратибор. — Некоторые напиваются, хоть ты им всю одежу аметистами разукрась.

— Естественно! — каркнул Ворон. — Влечение к спиртному есть генетическая и социальная функция, но никак не минеральная!

Ратибор, конечно, не знал, что такое «генетическая», и как понять слово «социальная», и пришлось объяснять, и, конечно, мне. Потому что объяснения свои Ворон осуществляет при помощи таких выражений, что становится еще более непонятно.

Что касается магических приборов, то тут, возможно, что-то и сохранилось — но понять, что именно, не было в большинстве случаев никакой возможности.

Разве что с летательным аппаратом типа «ступа» было все ясно — он погиб. Метлу-то, раздерганную для создания розог, чтобы выпороть Егорушку, я опять связал. Но теперь характерного звука при помахивании ею не наблюдалось — Ворон же утверждал, что должен раздаваться своеобразный такой посвист.

А ступа раскололась пополам. Ее можно было бы склеить, или же прибить половинку друг к другу гвоздями, но кто восстановит утраченное заклинание?

Ворон говорил, что все заметки, лабораторные журналы, описание действия уже сконструированных приборов и приборов, находящихся в стадии конструирования, были собраны в отдельный раздел в Бабушкином архиве.

Однако архив пропал, и это было непонятно, загадочно, интригующе — и здорово страшно.

В шкафу на полочке лежала обыкновенная рогатка, и непонятная штуковина с антеннами по бокам, и логарифмическая линейка с двумя стеклышками, и большой градусник — но я даже не мог понять, магические эти предметы, или нет. Ратибор утверждал, что магические, но для чего они? Как заставить их действовать? И что с их помощью можно делать?

В общем, мы убили кучу времени впустую. Ворон сказал, что это из-за меня: если бы я учился прилежнее, мы бы давно уже дошли до раздела «техническая магия, или магомеханика», и тогда все мне было бы сейчас ясно и понятно. Но, как я понял, до этого раздела даже Лада не добралась в своем почти вековом обучении. Когда бы я успел? И у кого же мне было учиться?

Голодные, усталые и от того злые, мы вернулись в квартиру, съели приготовленный Домовушкой ужин (оладьи с вареньем), и завалились спать: Ворон в кабинете, Ратибор с Лёней валетом на бабушкиной кровати, а я, как всегда, в кресле, в комнате, где спала Лада.

Сразу заснуть мне не удалось — знаете, так бывает, что от усталости и перевозбуждения, вызванного напряженным умственным трудом, вроде бы и валишься без сил — а сон не идет, и мысли в голове вертятся исключительно вокруг того, чем занимался целый день. Котам это не свойственно, людям — ну, бывало со мной такое, но крайне редко, и только в период сессии. Должно быть, это состояние характерно для магов-профессионалов, — так думал я, ворочаясь с боку на бок. Точнее, сворачиваясь клубком, разворачиваясь и перекладывая хвост то справа от тела, то слева.

Мне даже овечек пришлось считать, прежде чем я погрузился наконец в сон, и овечки, которые прежде смирно проходили через воротца, вдруг стали перепрыгивать изгородь, драться, щипать травку, а один злостный нарушитель порядка пинал меня рогами в плечико и шипел: «Слышь! Слышь!»

— Да слышу, слышу! — сквозь сон пробормотал я, отбиваясь от барашка.

Но барашек не отставал, и все повторял:

— Слышь, Котик! Проснись! — и почему-то голосом Жаба.

Это и был Жаб.

Когда я, полусонный и плохо соображающий, открыл глаза, я испугался — я забыл, как Жаб нынче выглядит, а он еще и укутался в полотенце. Полотенце сползало (жабьи фигуры не предназначены для ношения одежды) и топорщилось, потому что перья Жаба стояли дыбом.

— Котик! — взмолился Жаб совершенно несвойственным ему, обычно грубому, жалобным, даже молящим тоном. — Пожалуйста! На тебя одна надежда! Верни меня обратно!

Я сразу и не разобрался, о чем он, сказал:

— Ну, так иди себе на свой подоконник, кто же тебя держит-то? — и снова свернулся клубочком, чтобы досмотреть сон про овечек.

— Да ты не понял! — Жаб чуть не плакал, и это было так непохоже на него, прежнего, что я окончательно проснулся. — Верни меня обратно, в прежний вид! И так было хреново, пока эта, Аленушка, не появилась, а теперь хоть топись! Котик!