Когда дверь за Сазоновым закрылась, Парашин почувствовал облегчение. Присутствие майора всегда немного угнетало его. Он раздражал Парашина своим немногословием и тоскливостью. Даже на редких праздничных вечерах в милицейском клубе Сазонов ходил какой-то неприкаянный, словно всем своим видом хотел попрекнуть сотрудников, что вот они веселы, собираются выпить или уже выпили, а он, видите ли, такой служака, никогда себе этого не позволяет.

Парашин, работавший всю неделю до одури — выносливости он был воловьей, нрава крутого и грубоватого, — в свободное время отпускал себя, не видя в этом ничего зазорного. И ему хотелось в эти редкие часы, чтобы окружали его шумные, крепкие на водку мужики, «заводные», как он выражался, любящие жизнь и понимающие толк в компанейском веселье. Даже когда ему случалось загулять допоздна, то ровно в девять утра он появлялся у себя в кабинете гладко бритый, румяный, в выутюженном костюме и свежей рубахе, и упаси господь, если кто-нибудь из сослуживцев, пировавших вместе накануне, хотя бы вскользь, ненароком помянет в разговоре с ним какую-либо подробность их недавней встречи. Лицо подполковника мгновенно чугунело. Под его давящим взглядом собеседник долепетывал фразу до конца, а подполковник, сделав вид, что ничего не слышал, продолжал разговор с того места, на котором человек влез со своими дурацкими воспоминаниями.

И хотя Сазонов никогда не принимал участия в этих случайных загулах, само его пресное существование почему-то задевало Парашина. Он не любил людей, которых не понимал. Они беспокоили его, ему хотелось обратить их в свою веру, а если они не поддавались, это вызывало в нем подозрительную враждебность, которой он, впрочем, будучи человеком порядочным, стеснялся.

Предстоящий переход отделения Сазонова в паспортный отдел, в общем, устраивал Парашина. Всю эту мелкую возню с гражданским розыском он терпеть не мог. Неприятности тут подстерегали на каждом шагу: раскрываемость по этим многочисленным делам была низкой, а заявители писали и жаловались во все инстанции.

При всей своей возмутительности, какое-нибудь грубое преступление вызывало в Парашине азарт расследования. Не давая ни себе, ни своим сотрудникам покоя, он кидался на поиски преступника, руководя всеми разработками, и не успокаивался до тех пор, покуда не заканчивал дело. Если же конец его был неудачным, то Парашин и через год, и через два, в каждом удобном случае, возвращался к нему с редким упорством.

Но зато и любил он, чтобы ценили его работу. Когда в каком-либо милицейском отчете или докладе не поминали похвально его оперативный отдел, Парашин обижался до смерти. Он умел жестко, не стесняясь, требовать благодарности начальства. Он знал, что в Управлении его считают человеком грубым, даже подчас нахальным, и это ему нравилось.

Как только Сазонов вышел из кабинета, Парашин позвонил капитану Серебровскому.

— Зайдите ко мне.

Разговаривая по телефону, подполковник никогда не называл себя, считая, что все работники отдела должны узнавать его по голосу.

Серебровский явился тотчас же.

Дней десять назад они вместе ездили на рыбалку, капитан учил своего начальника бросать спиннинг из-под кустов, снизу; ночь стояла светлая, у щуки был жор, она брала хорошо; Парашин радовался как мальчишка. Под утро они крепко выпили, искупались, боролись на песке, мокрые, скользкие, и, когда Серебровскому удалось все-таки незаметно улечься на обе лопатки, Парашин, задыхаясь, сел на него верхом и, шлепнув по плечу, восхищенно сказал:

— А ты, брат, заводной!..

Войдя в кабинет, Серебровский молодцевато, но в то же время с оттенком шутки доложился:

— Капитан Серебровский явился по вашему приказанию.

Несмотря на то что докладывать по такой строгой воинской форме было не принято, начальник этого оттенка шутки не заметил или сделал вид, что не заметил.

— У тебя нынче какое дело? — спросил Парашин. — Ваську Козыря ищешь?

— Заканчиваю, Сергей Панфилыч, — уже серьезно, в тон подполковнику, ответил Серебровский. — Имею точные агентурные данные: во вторник приезжает к своей бабе. Буду брать.

— Без тебя возьмут, — сказал Парашин. — С завтрева перейдешь в отделение к Сазонову.

— К кому?

— К майору Сазонову.

Серебровский помолчал, медленно бледнея, и спросил:

— Это за что же, товарищ подполковник?.. С Козырем я совершенно не копался. На пятый день вышел в цвет…

У Парашина в случае нужды была замечательная способность не слышать того, что ему говорили. Он сказал:

— Вместе с майором будете работать в паспортном отделе. Гражданский розыск отходит к ним.

— Да за что же, Сергей Панфилыч?.. — Голос Серебровского стал тонким и ноющим от обиды. — Я мечтал служить под вашим руководством, вы меня учили; где я такую школу найду, Сергей Панфилыч?..

Все эти слова Парашин обожал, но, когда они сейчас выкатывались из круглого, пухлого рта Серебровского, Сергею Панфилычу стало не по себе. Он смотрел вниз, на свое подрагивающее колено, и поглаживал его рукой, пытаясь унять дрожь.

Ободренный молчанием подполковника, Серебровский быстро заговорил:

— Разве я смогу там расти, Сергей Панфилыч?.. Возиться с гражданским розыском! Канцелярщину разводить! Из меня пока еще песок не сыплется. — И, окончательно осмелев, он полоснул ребром ладони по воздуху. — Не пойду я от вас к этому Акакию Акакиевичу!..

Вероятно, последней каплей было то, что подполковник Парашин не помнил точно, кто такой Акакий Акакиевич.

— Вас, Серебровский, не спрашивают, куда вы пойдете, а куда не пойдете. И обзывать старых, заслуженных работников я вам не позволю. Ногтя вы его не стоите!.. — Парашин поднялся. — У меня все, товарищ капитан.