Прогуливаясь под окнами, он обнаружил, что это не доставляет ему удовольствия. На противоположный тротуар из трех знакомых окон падали три широких светлых полосы; они пронизывали ветви акаций насквозь. В ветвях сидел сонный неопрятный воробей, ошалевший от яркого света. В соседнем доме лежала на подоконнике, положив под живот подушку, некрасивая пожилая женщина. Из какого-то другого распахнутого окна доносились звуки патефона негромкий, веселый смех; показался в этом окне голый по пояс мужчина, крепко, со вкусом растирающий мокрую шею полотенцем. К нему подошла рыжая женщина и, громко смеясь, сказала:

— Ну, Петя, ты совсем с ума сошел!

Сизов позавидовал и женщине, лежавшей на подоконнике, и мужчине, который растирался полотенцем, и тому, что рыжая женщина сказала мужчине, что он совсем сошел с ума. Ему вдруг стало нестерпимо любопытно узнать, как живут люди за всеми этими окнами, отчего они огорчаются и чему радуются.

Его потянуло в одну из этих квартир: хорошо бы войти в ярко освещенную комнату, где за столом сидит семья, приветливо сказать: «Здравствуйте, товарищи!» — и в ответ услышать: «Добрый вечер, товарищ! Садитесь, пожалуйста». Обычно он был не расположен отвечать на пустые вопросы: «Ну, как живете? Что у вас новенького?»

А сейчас он, кажется, говорил бы и говорил без конца. Что именно он говорил бы, Виктор Петрович не представлял себе, но ему казалось, что он болтал бы очень интересно и без умолку.

Думая, что в таком необычном для себя настроении ему, безусловно, не следует заходить к Елене Михайловне, он позвонил у ее двери.

Щелкнул замок, дверь приоткрылась, и Сизов вошел в темноватую прихожую, из которой наверх, в квартиру, вела деревянная лестница; дверь, очевидно, открыли не спускаясь вниз, а дергая проволочкой за ручку замка.

На верхней площадке стояла мать Елены Михайловны — Серафима Ивановна; Сизов сразу же узнал ее, И она тотчас же сказала:

— Здравствуйте, Витя!

Словно он только что выбегал на угол и сейчас вернулся.

Из комнаты раздался женский голос:

— Мама, попроси Николая Михайловича подождать меня минутку в столовой.

— Леночка, это не Николай Михайлович. Это Витя. Садитесь, Витя. Ничего, что я вас так называю?

Они уже вошли в столовую, и Серафима Ивановна тотчас включила электрический чайник. Из соседней комнаты быстро вышла Елена Михайловна. Она остановилась на пороге, держа в руках большой гребень.

— Лена, это я, — сказал Сизов. — Я тут в городе по делу. Решил зайти навестить. А ты все такая же…

Трудно представить себе, что человек может остаться неизменным в течение двадцати пяти лет, но тем не менее Сизов говорил правду, потому что в первую секунду он заметил только то, что осталось неизменным: она была такая же тоненькая, чуть-чуть скуластая… Уже в следующее мгновение он увидел, как она постарела.

— Я очень рада, что ты пришел, — сказала Елена Михайловна поразительно знакомым голосом, и снова Сизову показалось, что она совсем не изменилась. — Ты в очках?

— Какая-то чепуха с глазами, — ответил Сизов. — Вообще-то я их ношу только для чтения. Ты никуда не торопишься? Я тебе не помешал?

— Наоборот, я очень рада. Где ты остановился?

— В гостинице.

Елена Михайловна вдруг всплеснула руками и рассмеялась.

— Ох, как мы с тобой давно не виделись! Даже не знаешь, с чего начать… у

Серафима Ивановна на цыпочках вышла в другую комнату. Елена Михайловна проводила ее ласковым взглядом.

— Мама очень постарела, да?

Сизов чувствовал себя неловко. Он уже жалел, что пришел сюда. В комнате он заметил несколько вещей, которые были когда-то у Лены еще в студенческом общежитии, а затем переехали сюда и стояли сейчас как ни в чем не бывало. Деревянная собака лежала на книжной полке, высокая настольная лампа горела, сменив абажур; диван, кажется, тот же, — впрочем, кто его знает, их много, одинаковых диванов.

— Узнаёшь? — улыбнувшись, спросила Елена Михайловна. — Тут у мамы еще висела твоя фотография, я только после ремонта сняла ее.

— А давно был ремонт? — полюбопытствовал Сизов.

— Три года назад. Я тебя часто вспоминала, Витя, только ты был не такой, как сейчас.

— Вероятно, моложе. Меня, к сожалению, уже много лет никто не называет Витей… Но все-таки ты бы узнала меня на улице?

— Конечно.

— А я совсем лысый.

Он провел рукой по голове и впервые почувствовал, как это неприятно, когда голова голая; словно он лысел не постепенно, а именно сейчас, сию минуту, разом.