Я возвращался с прогулки и издали заметил Надежду Александровну возле избы «дядини» Явдохи. Она что-то сказала вышедшей за нею старухе и быстро зашагала по улице. Я шел за нею в некотором расстоянии. Мне не хотелось нагонять ее. Тонкая, высокая, в короткой юбке и высоких ботинках, с развевающимися волосами, в маленькой барашковой шапочке, она сзади имела вид молодого послушника. Бабы ей низко кланялись, мужики снимали шапки; дети доверчиво подбегали к ней. Она с ними заговаривала и трепала по щекам.

Надежда Александровна повернула за хату писаря и на минуту скрылась из виду. Мне послышался следующий разговор:

— У меня, барышня, штось внутре…

— Что ж такое? желудок болит?

— Нет, штось ниже…

— Так я ж не знаю. Приходите в больницу.

— Что мне — в больницу! Вы дохтор, то должны знать, чего мне хочется…

Аполлинарий Филимоныч хитро прищурился и показал два ряда желтых зубов, но в ту же минуту крикнул: «Ай!» Я фундаментально съездил его по шее. Он ужасно сконфузился, поднял свалившуюся фуражку, неловко погрозил кулаком и поспешно скрылся. Надежда Александровна стояла красная как рак, с полными слез глазами. Я подал ей руку, и мы вместе продолжали путь к ее обиталищу. Она нервно кусала губы, хмурила брови и всю дорогу не говорила ни слова; ее тонкие ноздри вздрагивали, глаза высохли и горели огнем. Я тоже не решался заговорить, по причине любви и соединенной с нею робости.

По дороге нам встретился отец Иван, наш батюшка и мое косвенное начальство. Он ехал в маленьких некрашеных саночках и сам правил сытою серою кобылой. Поравнявшись с нами, он придержал лошадь и оглянулся. Я отвесил ему поклон; отец Иван ответил больше глазами и многозначительно покивал головой. Надежда Александровна не заметила его.

Возле больницы стояли крытые городские сани, запряженные парою почтовых лошадей. То были сани станового. Их знали все в околотке.

— Этого еще недоставало! — пробормотала Надежда Александровна, щурясь на лошадей с видом величайшего презрения.

— Надежда Александровна! Ради Бога!.. — испугался я. — Неужто что-нибудь?…

— Ничего, успокойтесь! — слабо улыбнулась она. — Он ухаживает за мною и вчера даже объяснялся в любви.

Хорошее успокоение! Меня всего бросило в жар. Надежда Александровна между тем выпустила мою руку, сильно толкнула дверь своей квартиры и остановилась на пороге.

— Это нужно прекратить наконец! Вы, пожалуйста, уйдите… Или нет, лучше останьтесь!..

Она повернулась, и мы вошли в предбанник, а затем и в баню.

Становой Егор Матвеич Слива сидел возле столика, покрытого белой скатертью, на одном из имевшихся в комнате двух грузных клеенчатых стульев против кровати. Другой мебели не было.

Приметы его следующие: брюнет, лет тридцати, кровь с молоком, или по-малороссийски: «бiле личко, чорный ус»; рост средний, ловкость поразительная, мундир с иголочки, голос сочный и вкусный, как поцелуй девушки; либерален; поручик; в походах против неприятеля не бывал, но тем не менее ранен в сердце и мечтает об уходе приличной экономки; брюки (отнюдь не панталоны или штаны) синие, на указательном пальце правой руки — золотой перстень с печатью.

Он вскочил с места, щелкнул каблуками и протянул Надежде Александровне руку. Та сделала вид, что не замечает этого движения, холодно сказала: «Здравствуйте» — и молча стала раздеваться. Егор Матвеич очень ловко перевел руку ко мне, потом уселся снова, вынул из серебряного портсигара папироску и закурил. Надежда Александровна повесила на крючок пальто и шапку и села на кровать.

— Прозябли, Надежда Александровна? — начал гость.

— Прозябла.

— А я вас таки долгонько поджидал.

— Напрасно.

— Как-с?

— Говорю — напрасно.

Довольно неловкий дурак родился.

— Я, может быть, вам мешаю?

— Да, мешаете.

Другой дурак, еще более неловкий. Егор Матвеич встал, очень смущенный, и взялся за кепи.

— А они не мешают-с? — Он с саркастической улыбкой указал на меня и нерешительно мялся на месте.

— Они не мешают! — отрезала Надежда Александровна и повысила голос.

— А!..

Егор Матвеич повернулся налево кругом и вышел широкими твердыми шагами, пылая румянцем гнева и угрозы. Надежда Александровна пересела к столу, облокотилась и закрыла лицо руками.

— Теперь, пожалуйста, оставьте меня одну! — сказала она после небольшого молчания. Она была очень бледна, и в голосе звучала сухость; но прощальный взгляд был так ласков, она так крепко пожала мне руку, что я нисколько не обиделся за свое удаление и немедленно повиновался.