В эти годы зарождающихся симпатий Засулич, действительно, создала и закрепила в душе своей навеки одну симпатию — беззаветную любовь ко всякому, кто, подобно ей, принужден влачить несчастную жизнь подозреваемого в политическом преступлении. Политический арестант, кто бы он ни был, стал ей дорогим другом, товарищем юности, товарищем по воспитанию. Тюрьма была для нее alma mater, которая закрепила эту дружбу, это товарищество. Два года кончились. Засулич отпустили, не найдя даже никакого основания предать ее суду. Ей сказали: „Иди“— и даже не прибавили: „И более не согрешай“, потому что прегрешений не нашлось, и до того не находилось их, что в продолжение двух лет она всего только два раза была спрошена и одно время серьезно думала, что она совершенно забыта.

„Иди“. Куда же идти? По счастью, у нее есть куда идти — у нее здесь, в Петербурге, старуха мать, которая с радостью встретит дочь. Мать и дочь были обрадованы свиданием; казалось, два тяжких года исчезли из памяти. Засулич была еще молода — ей был всего двадцать первый год. Мать утешала ее, говорила: „Поправишься, Верочка, теперь все пройдет, все кончилось благополучно“. Действительно, казалось, страдания излечатся, молодая жизнь одолеет и не останется следов тяжелых лет заключения.

Была весна, пошли мечты о летней дачной жизни, которая могла казаться земным раем после тюремной жизни; прошло десять дней, полных розовых мечтаний.

Вдруг поздний звонок. Не друг ли запоздалый? Оказывается, не друг, но и не враг, а местный надзиратель. Объясняет (он) Засулич, что приказано ее отправить в пересыльную тюрьму.

— Как в тюрьму? Вероятно, это недоразумение, я не привлечена к нечаевскому делу, не предана суду, обо мне дело прекращено судебной палатой и правительствующим Сенатом.

— Не могу знать, — отвечает надзиратель, — пожалуйте, я от начальства имею предписание взять вас.

Мать вынуждена отпустить дочь. Дала ей легкое платье, бурнус и сказала: „Завтра мы тебя навестим, мы пойдем к прокурору, этот арест, очевидно, недоразумение, дело объяснится, и ты будешь освобождена“. Проходит пять дней, а В. Засулич сидит в пересыльной тюрьме с полной уверенностью скорого освобождения.

Возможно ли, чтобы после того, как дело было прекращено судебной властью, не нашедшей никакого основания в чем бы то ни было обвинять Засулич, она, едва двадцатилетняя девица, живущая у матери, могла быть выслана и выслана только что освобожденная после двухлетнего тюремного заключения. В пересыльной тюрьме навещают ее мать, сестра; ей приносят конфеты, книжки; никто не предполагает, что ее могут выслать, и никто не озабочен приготовлениями к предстоящей высылке.

На пятый день задержания ей говорят:

— Пожалуйте, вас сейчас отправят в город Крестцы.

— Как отправят? Да у меня нет ничего для дороги. Подождите по крайней мере, дайте мне возможность дать знать родственникам, предупредить их. Я уверена, что тут какое-то недоразумение. Окажите мне снисхождение, подождите, отложите мою отправку хоть на день, на два, я дам знать родным.

— Нельзя — говорят— не можем по закону, вас требуют немедленно отправить.

Рассуждать было нечего. Засулич понимала, что надо покориться закону, не знала только, о каком законе тут речь. Поехала она в одном платье, в легком бурнусе; пока ехала по железной дороге, было сносно, потом поехала на почтовых, в кибитке, между двух жандармов. Был апрель, в легком бурнусе стало невыносимо холодно; жандарм снял свою шинель и одел барышню.

Привезли ее в Крестцы. В Крестцах сдали ее исправнику, исправник выдал квитанцию в принятии клади и говорит Засулич: „Идите, я вас не держу, вы не арестованы. Идите и по субботам являйтесь в полицейское управление, так как вы состоите у нас под надзором“.

Рассматривает Засулич свои ресурсы, с которыми ей приходится начать новую жизнь в незнакомом городе. У нее оказывается рубль денег, французская книжка да коробка шоколадных конфет.

Нашелся добрый человек, дьячок, который поместил ее в своем семействе. Найти занятие в Крестцах ей не представлялось возможности, тем более что нельзя было скрыть, что она — высланная административным порядком.

Из Крестцов ей пришлось ехать в Тверь, в Солигалич, в Харьков. Таким образом, началась ее бродячая жизнь — жизнь женщины, находящейся под надзором полиции. У нее делали обыски, призывали для разных опросов, подвергали иногда задержкам не в виде арестов и, наконец, о ней совсем забыли.

Когда от нее перестали требовать, чтобы она еженедельно являлась на просмотр к местным полицейским властям, тогда ей улыбнулась возможность контрабандой поехать в Петербург и затем с детьми своей сестры отправиться в Пензенскую губернию. Здесь она летом 1877 года прочитывает первый раз в газете „Голос“ известие о наказании Боголюбова.