Шрифт:
Она сделала вид, что не заметила тона, каким были сказаны эти слова.
— Я приехала и поняла, что не ошиблась. Когда в пер-вую ночь, вдосталь налюбовавшись видом лунной ночи и пустыней, озаренной луной, я прошла к себе в комнату, и юркнула под теплое пуховое одеяло, и почувствовала этот легкий холодный воздух, я ощутила на себе как бы дыхание Господа. Я поняла, что близость Божьего Тро-на — не сказка и не миф, и я заснула так блаженно-креп-ко, как спят только дети, когда их сон стережет ангел-хра-нитель… И я поняла, что все приключения, которые бу-дут здесь, у подножия Божьего Трона, будут под охраной Его херувимов и серафимов…
Она подняла голову. Ее глаза блистали восторгом. Слезы дрожали в них…
— Ну, довольно, господа, — сказала она резко. — Ведь вы устали, вам спать хочется, а я занимаю вас бабьи-ми сказками.
Она встала, по-мужски пожала им руки и, широко шагая, прошла в свою комнату.
Аничков задержался на Кольджатском посту на три дня. Он ждал, когда вернутся посланные им за своими лошадьми казаки.
— Ну, счастливец ты, — сказал Аничков, — вот тебе женщина, Иван, на которой смело, можешь жениться.
— Предоставляю это тебе, — сухо сказал Иван Пав-лович.
— Ты меня знаешь. Я никогда не женюсь.
— Таковы же и мои намерения.
— А Феодосия Николаевна все-таки идеальная жен-щина, — протягивая руку, сказал Аничков.
— Ну и пусть будет так. Это меня не касается.
— Ну, песенники, начинай мою любимую, — сказал Аничков казакам.
Утром рано весной
На редут крепостной
Раз поднялся пушкарь поседелой!
— раздалось в утреннем воздухе.
«Приключение» было кончено. Наступали скучные долгие будни…
Войдя в кабинет со двора, Иван Павлович уже с удо-вольствием поглядел на мирно висевшую на гвозде вин-товку и серую кабардинскую шапку.
XVII
На Кольджате наступила тишина. Раненный в жи-вот казак скончался, и его похоронили на небольшом ка-зачьем кладбище, расположенном в версте от поста, где было десятка два казачьих могил. Хоронили без священ-ника. Прочитали, какие знали, молитвы, пропели не-стройными голосами «Отче наш» и закидали гроб камня-ми и песком. Постовой плотник поставил грубый крест, и еще одна безвестная казачья могила прибавилась на глухой китайской границе. Похоронили и убитых кирги-зов. Закопали, как падаль. Суровы и беспощадны обы-чаи глухой пустыни. За ранеными из Джаркента приеха-ли санитарные линейки, и их повезли в госпиталь, легко раненные остались на посту. Следы набега и боя исчез-ли, добычу, пленниц и скот сдали уездному начальнику, составили акты и донесения, представили отличивших-ся к георгиевским медалям и в числе их поместили — тайно от Фанни — «добровольца Феодосию Полякову», и постовая жизнь вошла в свое нормальное, уныло-скуч-ное русло.
Но отношения между Иваном Павловичем и Фанни наладились. Они стали теплые, сердечные.
Та гроза, которая бушевала в ночь накануне нападе-ния Зарифа и покрывала молниями вершину Хан-Тенгри, подалась на север. Густой туман закутал Кольджатский пост, грозные тучи белым шаром клубились между пост-ройками, сделалось сыро и холодно, почва и крыши на-мокли, как во время дождя. Потом эти тучи спустились еще ниже, с темного неба хлопьями повалил снег, и на три дня Кольджат принял зимний вид. Снег тяжелыми плас-тами лег на листья рябины и барбариса и покрыл зелень травы, росшей по берегам Кольджатки.
И странно было видеть, что над пустыней, над Джар-кентом и на всем громадном протяжении в несколько сот верст от Кульджи до Алтын-Емеля было синее безоблач-ное небо, ярко, золотом, от солнечного блеска горели пески пустыни. И в мороз, доходивший на горах до пяти градусов ниже нуля, странно было сознавать, что там люди изнемогали от 50-60-градусного жара. Стоило спу-ститься на одну версту, и уже солнце пропекло бы на-сквозь.
Пришлось убрать стол и стулья с веранды и обедать, ужинать и пить чай в кабинете Ивана Павловича. Фанни не ездила в горы и только по утрам вместе с калмыком объезжала Аксая и Зарифова пегого мерина, которого на-звали Пегасом.
Винтовка и кабардинская шапка неизменно висели на гвозде после полудня, и это успокоительно действова-ло на Ивана Павловича. Что делать — он привык к ней. И ему стало бы скучно, если бы за обедом и за ужином он не слышал ее ребяческих вопросов. Иногда по вечерам он набивал патроны, а она читала ему вслух. Лампа под си-ним колпаком уютно горела на столе, освещая ее тонкое лицо, в комнате было тепло, нежно пахло фиалками — ее духами, а за окном ревела горная вьюга, потрясая ставня-ми и грозя снести весь маленький домик поста, и шумела вздувшаяся от дождей и снегов, вышедшая из своего рус-ла Кольджатка.
Было хорошо в эти часы на унылом посту. Так хоро-шо, как никогда не бывало.
— Дядя Ваня, — откладывая книгу, сказала Фанни и посмотрела лучистыми глазами на Ивана Павловича. Не играл в них обычный бесенок.
— Что, дорогая Фанни?
— Дядя Ваня, отчего вы не заведете себе такой лоша-ди, как Альмансор Аничкова? Ведь ваш Красавчик нику-дышный конь. На нем совестно ездить.
— Возит, — коротко сказал недовольным голосом Иван Павлович.
— Возит, — передразнила она его. — Стыдитесь. Разве вам не хочется скакать и побеждать на скачках?