— При чем тут Бог? — тихо сказал Петрик.

— Да ведь тот мальчик-то… в Бога верил… Маменькин сынок был… Ханжа…

Тихоня… Ну, а еще… После японской войны был я в отпуску — в Петербурге. Там забастовки, манифестации, словом, безпорядки. В столице я первый раз — достопримечательности осматривал. Зашел в Казанский Собор. Идет богослужение.

Слева, перед чудотворной иконой, прямо костром горят свечи и лампадка теплится в драгоценном хрустале. Толпа народа. Я думаю, сот несколько человек было. Чинно, благостно все. В толпе есть офицеры… Может быть, и солдаты были. Все — верующие, Русские люди. И вдруг шумно, с хохотом и вот этим-то подхихикиваньем, этим-то ядовитым «хи-хи-хи», вваливается человек двенадцать интеллигентской молодежи. Студенты, гимназисты, ну и… девчонки с ними какие-то. В шапках…

Растолкали толпу… Идут прямо к иконе. И какой-то в шапке, лохматый, кудри до плеч, похоже, что жид, по бархатом обитым ступенькам к лампаде… и раскурил папиросу… И толпа ахнула… И никто, понимаешь, никто не вытолкал их в шею, морды им не набил. А девица, курсистка, что ли, какая, так звонко засмеялась — «хи-хи-хи». Когда я выходил из Собора, — я слышал, в толпе говорили: — "если сама Владычица не заступилась за себя, что же мы, грешные люди, могли сделать?"…

Ты понимаешь, Петр Сергеевич, что это паршивое «хи-хи-хи» великую веру шатает…

Так уж лучше не верить.

Последовало продолжительное молчание. Петрик, опустив голову, задумчиво мешал рукояткой ножа в железной кружке чай. Кудумцев курил, пуская частые клубы дыма.

— Вот так же, — неожиданно сказал он, — было и на Шадринской заимке.

— Что… На Шадринской заимке? — спросил, поднимая голову, Петрик.

— Я не знаю, что там разнюхает этот Пинкертон в пенснэ… От него тоже интеллигентским неверьем пахнет, а мне, с детства знакомому с варнаками, это дело ясно.

— Ну?

— Ты слыхал — Факс рассказывал — жил-был богобоязненный разбойник… Старовер притом… Когда Факс у него ночевал — курить ему не разрешалось… И Факс слушался… Он ведь не интеллигент… Он "среднего образования". Университета не нюхал… Александровского военного училища. Из «юнкарей»… Да какой!.. Он бывало, в кумирню китайскую входит — шапку снимет… Всякая вера достойна, мол, уважения… Ну и помнишь, говорил Факс, — пришел, — а там накурено…

Табачищем воняет, и человек рыжий и с ним две девки… Ты понимаешь, — как это все важно… Сдвиг-то какой!.. Ведь это Монблан спустился в пропасть! Как же это Шадрин-то позволил?.. Ну, так я тебе литературу напомню. Помнишь, в «Идиоте» Достоевского — Настасья Филипповна и купец-старовер Рогожин. Ну, так вот и к Шадрину явилась такая же Настасья Филипповна — тоже женщинка с надрывом, с истерикой и обожгла его пожаром страсти всего. Только покрупнее, посовременнее Настасьи Филипповны… Настасья Филипповна-то Рогожинские сто тысяч в огонь бросила, да как газетная обложка-то обгорать стала, так она ее каминными щипцами вынула и потушить дала. Ну, эта-то, поди, не то, чтобы ста тысячам сгорать дала, еще и щипцами самый пепел бы растерла. Ей все равно… Она, кабы могла — и самое Россию, на каком ни на есть громадном костре, спалила бы!.. Вот она какая!..

Явилась и стала смущать. Он-то, Шадрин, по словам Факса — бабник… А тут пришла интеллигентная, образованная, поди, тонкая, изящная, обольстительная… И Бога-то нет, — а как поняла, что такой человек, как Шадрин, без Бога никак не может — так она сама ему богородицей стала. А хочешь обладать мной — смотри вот красный снурочек — обладай, а потом задушу… И при ней, значит, это уже так водится, какие-нибудь тоже изуверы, вот этакие Мустанги, Будилы, да Крюки, — и тоже с ухмылочкой. Это тот рыжий, кого видал Факс, — он, поди и давил, — ну и девица — без нее нельзя — надо кому нибудь богородицу-то обслуживать… Ну и вот драма… Она, может, и не один месяц назревала, а вырешилась позавчерашнею ночью… Значит: — "я тебе докажу, что твои боги, что стоят в божнице, ничто"! и вот давит свою служанку… А та еще и петлю на себя надевает. Ручки целует…

В ней тоже это «хи-хи-хи», экстаз этот сидит. А потом потрошат ее и ставят в киот. Ты Шадрина-то при этом видишь? Поди, глаза вылупил и сразу поверил, что человек произошел от обезьяны и никакого Бога нет. От всей этой крови, от всего этого могущества ее — он так распалился, что и сам полез на женщину-то эту. Ну, а она — и его удавкой… Он сильный — бежать бросился, да в дверях его и додушили. Вот оно как было… Никакого тут Пинкертона в пенснэ не надо!.. Просто знать эту каторжную психологию изуверов.

— Ну, хорошо, а китайцев-то зачем же они убили?

— Чтобы свидетелей не было. Тела их свиньям бы скормили, или так разбросали бы, да вишь ты — одному бежать удалось… Вот тогда и они испугались. Эти-то самые «хи-хи-хи» куда как горазды мучить других, ну а сами на расчет очень жидки.

— Значит, все-таки, они тут, где-нибудь… И я их найду! — сказал Петрик.

Ванг-Ши-Тзе и его домоправитель встали с кана и с церемонным поклоном вышли из фанзы.

— Не думаю, что найдешь. Им сам дьявол поможет.

— Еще вопрос… Все то, что ты сказал, — все это неправдоподобно, но именно в самом своем неправдоподобии может быть скрывает ужаснейшую правду… Но откуда же взялись эти люди? Как попали они именно на Шадринскую заимку?

— Безпорядки 1905 года вызвали то, что очень много вот этаких-то «хи-хи-хи» было выслано в Сибирь, другие и сами бежали. Граница тут почти не охраняется. Из Благовещенска в Сахалян… Ну и искали возможностей. Ведь и Настасья Филипповна Рогожиным интересовалась. А чем Шадрин хуже Рогожина? Такого Манчжурского медведя покорить и обломать было куда интереснее, чем Петербургского купчика-голубчика Рогожина.