— Дверь закрой, сумасшедший!.. — За стеною, в детской, напуганная грозою надрывно плакала Настя. Ама шипела, ее успокаивая. В столовой гремели посудой.

Со двора дикие неслись крики. Заведшие на конюшню лошадей и расседлавшие их солдаты с уханьем и свистом бежали под налетевшим ливнем в казарму. Громы ниспадали на крышу. Молнии были приметны сквозь занавеси.

Валентина Петровна ничего этого не видала. Она мельком заметила забрызганные грязью тяжелые сапоги мужа, расстегнутый, смятый, пахнущий лесом китель.

Пронеслась мутная мысль: "солдатская жена!" — и все покрылось восторгом любви…

Когда офицеры, поужинав, разошлись, Петрик прошел с женою в спальню. Так было заведено, что он ей перед сном рассказывал события дня. Он сел в низкое кресло, привлек за талию жену к себе и усадил ее на колени. Ощущая на себе ее теплую, мягкую тяжесть, под шум дождя, лившего за окном, он рассказывал ей сначала о том, что было недавно, о старухе в пустой фанзе, в лесу.

— Знаешь… совсем, как в опере… Волшебница Наина.

О глазах-лампадах он и ей умолчал. Между ними было заведено никогда не поминать старого. В нем было столько тяжелого и больного. А глаза-лампады были из старого.

И притом этих глаз-лампад, нигилисточкиных глаз, не было в действительности. Они привиделись, а мало ли что может показаться.

В уютной тихой спальне, чувствуя подле себя прелестную женщину в расцвете сил, Петрик иначе относился к ужасному преступлению на Шадринской заимке. Оно отошло от него. Завтра он донесет обо всем рапортом. Судебные власти уже копаются там — и это не его дело искать преступника. Это было не преступление, которое нужно было отразить воинскою силою, но преступление, преследуемое судом.

Красивая голова была подле его глаз. Валентина Петровна разбила прическу, убирая волосы на ночь. Среди золотых прядей Петрик увидал серебряные нити. Ему стало жаль свое Солнышко. Он только сейчас, казалось, понял, как было ей, должно быть, скучно и тоскливо одной оставаться в постовой казарме. Теплая нежность к жене залила его сердце. Он рассказывал, как вчера они вошли на Шадринскую заимку.

— Ты говоришь, — глубоко взволнованная сказала Валентина Петровна, — тела китайцев были разрублены?

— Да… Головы лежали отдельно… Руки собраны к рукам… ноги к ногам. Очень страшное зрелище. И что меня поразило… Мухи… Как-то показались они неприличными, точно святотатственными…

— Но… ведь это…

Она не договорила. Она хотела сказать — "это совсем так, как сделали с Портосом!

Только сжечь головы и запаковать куски тел не поспели"…

— Что ты хочешь сказать?

— Нет… ничего… Какой ужас!.. Что же ты думаешь — это сделали китайцы?

— Кто их знает. Вот Кудумцев такую теорию развил. Просто страшно… Что это какой-то русский… Рыжий.

— Рыжий?

— Да… Факс в прошлом, или позапрошлом году видал там рыжого мужика и с ним женщин… Табаком пахло… Так вот будто это он… И секта ужасная… Ну, ты слыхала… Вроде хлыстов.

Она не слыхала. В смятении и ужасе она встала с колен мужа и прошлась по ковру.

Волосы царственной мантией лежали на ее спине.

"Рыжий", — думала она. — "Здесь, где-то подле, орудует какой-то рыжий.

Распилил тела китайцев, как тогда распилили тело Портоса".

— Петрик, — воскликнула она. Отчаяние было в ее голосе. — Петрик!.. да ведь это!..

И опять сдержалась. Она остановилась в углу спальни у большого зеркального шкафа.

С ее уст чуть не сорвалось имя — Ермократ! Но слишком казалось невозможным.

Если это он, значит, он до нее добирается. И доберется, и будет душить обезьяньими руками с широко отставленным большим пальцем, а потом распилит ее тело на куски и разбросает по полям.

— Да ты, Солнышко, не пугайся. Его теперь поймают. А не поймают — сам уйдет от греха подальше.

— Уйдет… Да, хорошо, если так!.. Но как страшно все это, Петрик!..

Она не спала ночью. И Петрик, несмотря на усталость, плохо спавший, часто просыпался. При свете лампадки видел, что она не спит и плачет.

— Что ты, Солнышко?

— Ничего, родненький, так… страшно стало… За тебя страшно… За Настеньку…

Какие люди тут ходят… И так близко.

— Сюда не придут.

За окном ровный лил дождь. Шумела вода по крыше. Громы ушли далеко. Зарницы не мерцали за портьерами.

— Это здешние грозы тебя раздражают.

— Да, может быть… Спи, мой ясный. Ты же устал. Обо мне не думай.