— Солнышко, — повторил он. Что мог он сказать больше этого? В этом слове было все: и любовь, и ласка, и вера в спасение, ибо все через солнце и все от него.

Он мог бы сказать еще слово: "мама", — но он не посмел его сказать: она была его женой. И еще мог он на нее молиться, как Богу, но чувствовал, что она только посредница между ним и Богом. Слезы навернулись на его глазах.

Он их закрыл. И опять началась фантасмагория борьбы с невидимым миром, но на этот раз она продолжалась недолго. Когда он снова открыл глаза, сильнее был запах липового цвета. Вся листва была пронизана красными отблесками. Солнце садилось.

Он взял руку Валентины Петровны и потянул ее к своим губам. Она поднесла ее. Он ее поцеловал.

— Ты знаешь, Солнышко: Одалиска убита… Она умерла.

Это было так естественно, что он сейчас же вспомнил про свою лошадь. Валентина Петровна знала, чем была для Петрика его Одалиска.

— А твой Мазепа?

— Он в полку.

— Хорошо ли ходят за ним?

И сейчас же его мысли обратились к полку.

— Что Старый Ржонд? Я видел, как он упал с лошади. Жив ли он?

— Он был только ранен и вернулся к полку. Мне Ферфаксов писал.

— А, милый Факс. — Ласковая улыбка бледною тенью прошла по лицу Петрика.

— Он командует твоей сотней.

— А где теперь наш полк?

— Этого я точно не знаю. Кажется, все в тех же местах.

— Кудумцев?

— Кудумцев был легко ранен. Теперь опять в строю. Командует Банановской сотней.

— Как хорошо, — прошептал Петрик.

— Что хорошо?

— Да, все оказались такими хорошими солдатами. Гордиться можно полком.

— Все вы, я слышала, представлены к георгиевским крестам.

— Не это важно… А жаль…

Он не договорил. Он не хотел ее огорчать.

— А что теперь на фронте? — быстро спросил он.

— Ничего… Все то же…

— Плохо?.. Ты скажи… Я не испугаюсь… Я ко всему готов.

— Нет… Было даже наступление. Наши взяли много пленных.

— Ну, слава Богу!.. Патронов, говорят, мало, — еле слышно сказал Петрик, — а как им и быть, когда их совсем не берегут. Не по-суворовски ведут себя.

Эта короткая беседа утомила его. Он закрыл глаза и снова забылся. Но с этого дня пошло выздоровление.

И опять Великая Княгиня властно вмешалась. Она потребовала, чтобы Валентина Петровна с Петриком поехали в Ялту. Она устроила им две комнаты совсем отдельно и окружила из Киева своим не ослабевающим вниманием и заботой. Но поправлялся Петрик медленно.

На фронте железная шла борьба. Но точно чего-то не хватало нашим. С ужасом прочитал в газетах Петрик, что наши оставили Варшаву. Невозможным и непоправимым это казалось ему. Штаб, однако, нашел это возможным и неизбежным. Отступали…

Поговаривали, что, если надо, и Киев отдадут. Подготовляли эвакуацию Петрограда.

Ничего этого никак не мог понять Петрик. — "Отступление — поражение, гибель", — так учили его на школьной скамье.

Закатывалась слава Русской армии, и долго Петрик не мог понять, что же там случилось? Он понял это только весною, когда на одной прогулке, — его возили в колясочке и это было ему почему-то очень стыдно, — они встретили Стасского.

Была нежная и точно больная Крымская весна. Цвели мимозы. Ночью налетела с гор снежная вьюга, а с утра стало так тепло, хоть и лету впору, и снежные хлопья обращались в маленькие лужицы воды, и те исчезали, дымясь прозрачным туманом. На цветущих камелиях белыми клочьями ваты налип снег. Море было синевы необычайной.

Красота несказанная была повсюду. Скалы Алупки были розовые и прозрачные, точно и не из гранита были они.

Валентина Петровна вывезла Петрика за Ливадию и вместе с поехавшей к ней Таней катила колясочку с раненым по сырому скрипучему гравию. Навстречу ей показался худой, костлявый старик. Он шел в легкой парусиновой разлетайке. Серая шляпа с широкими полями закрывала его лицо. Валентина Петровна не узнала его. Только странно знакомыми и зловещими показались ей торчащие из-под шляпы космы грязных седых волос. Когда они поравнялись, старик снял шляпу, взмахнул ею и сказал:

— Валентине Петровне мое почтение… А… воин! Ну как?

Пришлось остановиться. Петрик молчал. Не находила, что сказать, и Валентина Петровна. Их тяжелое молчание нисколько не смутило Стасского.

— Ну, что же, воюем… Это хорошо: для Франции стараемся. Мне Стахович говорил…

Вы знаете его, конечно: член Государственной Думы… И какой!.. Октябрист!.. Вот какие нонче люди военными делами заниматься стали. Ничего не поделаешь, батюшка, коли ваши-то никуда не годятся. Нынче война не чета прежним… Суворовским-то…