И опять долго ехали молча. Но в самом молчании было что-то зловещее, что говорило яснее всякого разговора.

Подъезжали к окопам.

— Однако, слезать, ваше благородие, пора. Стрелять бы не начал… На, друг, примай, — обернулся он к вестовому. — Пожалуйте, ваше высокоблагородие, за мной, я покажу вам дорогу… Вот оно наши кельи какие… Кончать, ваше высокоблагородие, пора. Истосковался народ по настоящей работе… по дому…

Который год держат…

Зимою, в землянке, где жил Петрик, было сумрачно и сыро. Ферфаксов молчаливо сидел часами, не шевелясь на койке, сделанной на козлах, и, так же не шевелясь, сидел рядом с ним его старый Бердан. И у хозяина, и у его собаки было одинаковое выражение, точно одну они думали думу.

Кудумцев принял вместо Бананова 2-ю сотню. Он часто заходил по старой памяти в землянку Петрика. Приходил еще с соседней позиции молодой пехотный офицер. В землянке становилось душно и темно от накуренного воздуха. Но свечи не зажигали.

Берег Петрик свечи. Трудно их стало доставать для него Валентине Петровне.

Пехотный медленно со вкусом свернул солдатскую "козью ножку", послюнил палец и сказал со вздохом:

— Вам, господа кавалерия, очень легко. У вас солдаты… У меня сегодня опять двое ушло.

— Как это ушло? — спросил Петрик.

— Очень даже просто… Вы стог сена знаете, что против нашей позиции?

— Ну?

— Там, мы значит, полевой караул держим. Впрочем, всего два человека. Ну, вот утром пошли они на смену. Я смотрел в бинокль. Значит, как старые отошли шагов на триста, эти повязали платки белые на штыки, да и ай-да, к самому противнику в гости.

— А вы бы их полили из пулемета, — злобно ухмыляясь, сказал Кудумцев.

— Да на пулемете-то те же люди. До чего же это, господа, дойдет-то?..

— Надо бодрым быть, — сказал Петрик, — помните, как Суворов учил.

— Суворов… Это вы, ротмистр, хорошо сказали, да времена-то теперь другие стали. Посмотрите, какая война. Один сплошной окоп от моря и до моря. Это с ума можно сойти. И в окопе этом разве солдаты? Усталый, измотанный народ…

Петрик вспомнил Стасского, как он хвастливо сказал: "пятнадцать миллионов рассейских мужичков призовем и посадим в окопы". Но, желая поддержать в госте бодрость, он сказал.

— Что же, Владимир Валентинович, конечно, мы как в крепости, да ничего не поделаешь. Разве не отсиживались мы в крепостях? Вспомните Севастополь. А в Баязете солдаты от жажды, не имя воды, мочу пили, да и ту малыми дозами, а крепости не сдали. Так-то…

— И времена не те, и люди не те, да и война не такая. Посмотрите, начали с Порт-Артура…

А в эту кампанию как легко крепости стали сдавать.

— Кто-то умный сказал, — проговорил Кудумцев, — что современные крепости не могут держаться против нынешнего артиллерийского огня. Вот и пошла повальная сдача крепостей. Раньше за это расстреливали… а теперь… Стала слабой власть…

Ну, и… Он замолчал.

— Что, "ну и"… Ты договаривай, коли начал, — сказал Петрик:

— Изволь… Народ любит силу. Слабость он презирает. Сила и богатство, — вот чем можно держать народ и заставить его повиноваться… Ну, а когда силы власти нет… когда, как тебе Похилко, — ах, да и прохвост же, — сказал: "козлятиной кормят", извини, милый мой, народ уже глядит куда ему перебежать под сильную, действительно, державную руку.

— Что же это… Измена?..

— Может быть, и измена, — странно спокойно сказал Кудумцев. — То есть, если хочешь, то до измены-то и не дойдет, если только это интеллигентское «хи-хи-хи» народ не подзадорит.

— Да, зачем… Война, чай, не шутки…

— Э, милый, Петр Сергеевич, им везде шутки… Им и на Шадринской заимке только одни шутки были. А чему распаленного мужика научили, ну и тут на то же натравят.

— Это ты, Толя, напрасно, — тихо сказал Ферфаксов. — Зачем так, и собака от хозяина не уйдет, хотя он ее и не кормит.

— Собака… Да во сколько же раз она благороднее человека, — вставая, сказал Кудумцев. — Ты думаешь, у него думки-то нет… как ты сказал: "кончать надо" — тебе Похилко сказал?… А если эта думка-то обратится в навязчивую идею?…

Тогда за нее все самую жизнь отдадут, а не то чтобы честь… да все это, господа, так условно!.. И когда человек голоден, болен, или еще того хуже — устал, до последней степени, то ему все ничего…

Петрик досадливо пожал плечами. Он опустил голову на ладони рук и закрыл глаза.

Он переставал понимать, что делается. Он уже не знал, что надо делать? Те шаблоны, что сохранил он с лет школьного обучения, никуда больше не годились. Он терялся в этой новой для него войне. Та война, что была полтора года тому назад, когда они так блестяще атаковали и разбили победоносную австрийскую пехоту, обернулась иначе. Точно бог войны — Марс повернулся к нему другой стороной своего лица и с ужасом Петрик увидал, что не военное это было лицо…