Ипполит, бледный, осунувшийся, в старой студенческой фуражке и черном пальто с порыжевшими петлями, быстро пошел навстречу Феде.

— Насилу дождался… Долго же вас манежили, — сказал он, неловко протягивая руку брату. Дома братья не здоровались, и теперь им казалось странным давать друг другу руку.

— Дома что?.. Мама? — тревожно спросил Федя.

— Дома все благополучно… Конечно, без дачи нынешний год маме и Липочке тяжело. У вас благодать… Березкой как сильно пахнет… У нас духота. Двор асфальтом вздумали заливать. Не продохнешь!.. Вот что, Федя…

— Что, Ипполит?

— Видишь ли… Ты можешь меня и многих спасти… Да… Я понимаю… Тебе, может, неприятно… Мы разных убеждений, сильно разошлись… Но ведь и мы не зла желаем… И кто прав?.. — несвязно стал говорить Ипполит.

— В чем дело?.. — вглядываясь в брата, сказал Федя.

— Да, как тебе сказать… Пройдемся…

Они пошли по шоссе. По одну сторону, в густых зарослях желтой акации, за молодыми тополями, сиренью и березами, стояли бревенчатые офицерские бараки, по другую круто поднимался берег оврага и наверху белелись длинные бараки юнкеров. Шоссе спускалось с белыми перилами, за мостом, наверху, тянулся вдоль оврага серый бревенчатый барак. Перед ним, на поле, стояли пушки.

— Тебе можно ходить сюда? — спросил Ипполит, поглядывая на пушки.

— Можно. Отчего же? Это Константиновское училище, а дальше Артиллерийское. Мы ходим друг к другу в гости.

Горнист вышел на шоссе и резко проиграл сигнал. Ипполит вздрогнул.

— Это что же?

— Это на ужин.

— Так иди же.

— Нет, я не пойду. Мне не хочется. И ужин неважный. Пустые щи и каша. Я хорошо поел за обедом.

— А тебе за то не попадет?

— Ничего. Я заявил фельдфебелю.

— Как все строго!.. Да, вот… Федя… Дело вот в чем… Видишь ли, я попал в партию…

— Это где Бродовичи? — быстро спросил Федя.

— Это безразлично, Федя. В нашем деле лучше фамилий не называть. И у меня есть некоторые документы… Так… пустяки… маленький сверток… Но многие могут пострадать. Бросить нельзя. Я должен передать их через несколько дней одному человеку… Ты знаешь… Юлия арестована. В Петропавловской крепости. У Бродович был обыск. Ничего, конечно, не нашли. Я на очереди… Вот я и хотел просить тебя… Всего до 1-го июня… Если бы со мною что-нибудь случилось… Ты отвези сверточек в Европейскую гостиницу. Спроси там Джанкинса… Скажи — от Юлии. Запомни. Ему отдать… Вот и все… Джанкинс. Будешь помнить?

— Ипполит! — воскликнул Федя… — Зачем?.. Зачем все это?..

— Невелика услуга, — сказал Ипполит, раздражаясь. Он смотрел вниз. Углы губ его дрожали. "Как он постарел!" — подумал Федя. "Какой несчастный… Ах, зачем, зачем он это сделал!".

Они дошли до моста и повернули обратно. Шли молча, оба глядели в землю. Печаль лежала в их сердцах… Федя вспоминал, как ходил он к Ипполиту и просил помочь ему по латыни или по математике. Ипполит откладывал в сторону свою тетрадь и говорил усталым голосом, ласково:

— Ну, в чем же дело? Чего ты там не понимаешь? Это же так просто…

Ипполит всегда рисовался Феде каким-то высоким, чистым, благородным, человеком прекрасных побуждений, образцом для всех. Любил он «платонически»… Когда ухаживал за Лизой, они всегда говорили об «умных» вещах, об искусстве, о литературе. Его последняя симпатия была таинственная Юлия, тоже умная, не похожая на женщину, и вряд ли Ипполит шутил с нею и ухаживал за нею так, как Федя ухаживал за Буренко… Ипполит был много выше Феди, и Федя не мог не повиноваться ему и не мог открыто осудить его.

— Ты ничем не рискуешь, — сказал раздраженно Ипполит. — Если бы я тебя просил о чем-нибудь серьезном, а то так… спрятать. Все равно, не ты, так другой это сделает.

— Да… да… это так. Но Ипполит… Ты знаешь, что для меня Россия…

— Ах, глупости! Ну, при чем это?.. Россия от этого не пострадает. Но ты выручишь меня и спасешь маму от лишнего потрясения.

— Мама знает?

— Ну, конечно же нет… Этого недоставало!..

— Хорошо, — со вздохом сказал Федя. — Давай. Я спрячу… 1-го июня в Европейской гостинице мистеру Джанкинсу?

— Да.

Федя взял сверток и понес его в барак.

— Подожди меня, Ипполит, я сейчас вернусь.

По боковой дорожке вверх, поодиночке и группами шли юнкера, возвращавшиеся от ужина. Федя прошел к своей койке, открыл ключом шкапик и спрятал сверток за шаровары и мундир.

Ипполит, ожидая его, ходил взад и вперед по мосту. Над широким озером, расстилавшимся черною гладью за оврагом, какой-то оркестр играл ту самую польку, что играли тогда…

Как давно все это, казалось, было, а было всего три дня тому назад. Точно вечность прошла с тех пор. Вся жизнь перевернулась. Гимназия, университет ушли в бесконечную даль. Целые века прошли после вечера, когда пахло тополями, сиренью и речною густою сыростью, взлетали к темному небу ракеты и вспыхивали цветными огнями римские свечи, а музыка играла цирковую польку и вдруг оборвалась. Это было тогда… Когда-то очень давно. В далеком тумане осталась Юлия и темное и стыдное воспоминание горячего тела и мучительных ласк. Почему он теперь на каком-то нелепом мосту? Тянется в гору серое шоссе, мимо идут толпами юноши в белых рубахах, с любопытством смотрят на него и весело разговаривают. Рвется вдали к небу песня и тонет широкими мощными вскриками в надвигающихся серых тучах.