Сторож глядит мутными, сонными глазами, нехотя, тяжело встает и говорит удивленно-вопросительно:

— На станции?

— А где же станция?

Удивление еще сильнее на лице сторожа. Казалось — "вот чудак, — думал он, — не увидать станции в этой пустыне. Не иголка!".

— Там!..

— А как быть с вещами?

— Оставьте здесь. Никто не тронет. Опосля ямщики заберут.

Сторож садится и дремлет. Кругом царство сна. Черные мухи мириадами реют в пустой комнате. Черны от них пыльные окна. Они везде, особенно на лице сторожа, потном, сальном.

Федя топчется на месте, идет на платформу. То же безлюдие и напряженное молчание пустыни. Скучно светит солнце. Время стоит. Федя шагает по пыльной дороге через переезд к одинокому строению.

Нога тонет в мягкой розовой пыли. Пыль золотым столбом остается сзади.

На доске надпись: "Почтовая станция Кабул-Сай. Лошадей тридцать шесть… До Ташкента 86, до Чимкента 79, до Верного 825 верст".

По покривившимся серым, некрашеным ступеням Федя идет на крыльцо. Дальше сени. Направо на двери надпись: "Комната для проезжающих". Открыл дверь. Мухи с густым жужжанием бросаются с пола, со стен, с больших черных диванов. На столе, крашенном черною краскою, — графин с темно-желтою ржавою водою и опрокинутый стакан. Никого… За окном двор. Навесы. Под навесами телега, коляска с поднятым верхом. Федя идет в другую дверь. Комната… Мухи… Жужжание… Стол с чернильницей… Кипа ведомостей на серой бумаге. На диване кто-то сочно и густо по-дневному храпит. От спущенных занавесей — полумрак. Храпит старик в длинном сюртуке из коломянки с золотыми пуговицами. По лицу ползают мухи, густятся у открытого рта, точно слушают…

Федя стучит ногами. Храп тише…

— Послушайте… А! Послушайте, — говорит Федя. Храпит… Федя трогает старика за рукав. Старик открывает глаза, садится, со скукою смотрит на Федю.

— Послушайте… Вы… смотритель?

— Смотритель, — мрачно мычит старик, потягивается и собирается снова ложиться.

— Вот… Послушайте… У меня предписание… Мне надо ехать… Лошадей.

— На Джаркент что ль? — вглядываясь в погоны, говорит старик.

— На Джаркент.

— Лошадей нет.

— Как нет?.. Мне надо… Я не по своей воле еду.

— Очень просто, не по своей. Понимаю. А только, сказано — лошадей нет.

— Когда же будут?

— Не знаю.

— Нет… Послушайте, в самом деле…

— Вот почта придет… Поглядим.

— А когда почта придет?

— А кто ее знает. Еще на скольких тройках придет. Ежели большая почта будет, так и совсем лошадей нет.

— Что же я делать буду?

— Обождать придется.

— Обождать?.. А сколько времени?

— Кто его знает… И неделями ждут… И меньше. Это как кому какая планида выйдет. Может, вам попутчик подвернется. Вдвоем поедете. Дешевле.

— У меня вещи на станции. Сундук.

— Пусть лежит. Лошадей дадим, тогда заберем. Ложится старик. Поворачивается лицом к стене. Отчаяние находит на Федю.

Он идет в комнату для проезжающих, снимает пальто, шапку…

Невесело начинается его служба. Ждать лошадей, почту… В этом краю не торопятся. В углу жалобная книга. Жалоб много и в прозе и в стихах. Коротких и длинных. Похоже, что их никто не читает, и что их пишут больше для успокоения самих себя. На подоконнике пожелтевшая книга. Какой-то роман из приложений к «Свету», без начала и конца. На дворе — пусто. В задней пристройке возится толстая женщина, пахнет печным хлебом.

— Проезжающий? — говорит женщина ласково певучим голосом. — Чать, голодны?

— Голоден. Что тут можно пообедать?

— Могу сготовить, коли не побрезгаете.

— А что можно?

— Щи с баранины. Ладно будет?

— Отлично, щи… А еще что?

— Курицу… или яичницу…

— Ладно, дайте курицу… А что стоить будет?

— Да не обидите.

— Ну, все-таки?

— По такцыи: щи — восемь копеек, курица — двадцать… Ну, прибавите что, за беспокойство.

— Скоро будет готово?

— Да так через час. Я вам пока самовар поставлю. Чайком побалуетесь.

— А лошадей не дадут за это время?

— И, родный! Раньше ночи и не ждите.

Опять та же комната для проезжающих. Федя открывает окна, гонит мух платком. Они крутятся темной тучей подле окна и возвращаются в комнату. Ничего не поделаешь.

Федя садится на диван… Ему кажется, что время застыло.

В полночь Федя, прилегший на диване, услышал далекий шум. Бились и заливались колокольчики. Он вышел на крыльцо. Пустыня спала в лунном блеске. Высоко над нею, зеленовато-синее и прозрачное, с полупотухшими от лунного света звездами, простерлось небо. Густые тянулись от построек тени. Из серебристой дали четко доносился топот конский, покряхтывание телег и звон бубенцов. Но почты еще не было видно. Звуки рождались в пустыне, замирали и потом снова слышались громче и ближе. Ожила пустыня…

Вдруг, совсем близко, показались тройки. Они неслись в облаках пыли. И на пыли трепетали тени лошадей, ямщиков и телег, и казалось, что призрачные тройки гнались за ними.

Смотритель, теперь живой и бодрый, вышел на крыльцо, и еще когда далеко была почта, крикнул в серебряную мглу:

— На скольких?

— На пяти, — ответили из пустыни.

— Ну, подавай Бог.

Мелкие запотевшие лошади остановились и устало фыркали, опустив головы и поводя боками. С грузных телег, заваленных длинными, плоскими, черными, кожаными баулами на проволочных кольцах с замками и печатями, соскакивали почтальоны в черных сюртуках, с револьверами и шашками на боку.