Хотя в ситуации Алоиза имели место, конечно, не такие времена и обстоятельства, как, например, когда-то в Советском Союзе, когда приходилось отрекаться от родственников — «врагов народа» (автор в те времена еще не дорос до вполне сознательного возраста, да и не попал чудом в число непосредственно пострадавших, но с удовлетворением может заявить, что узнал позднее, как ближайшие родственники, полностью хлебнувшие означенную чашу, не шли на подобное отречение и покаяние!), но имелось все-таки значительное сходство — в особенности в отношении к этому всех окружающих. Тем более, что Алоизу Шикльгруберу приходилось открещиваться не от каких-то там мифических «врагов народа», а от самых что ни на есть натуральных преступников — ситуация, вполне понятная с точки зрения добропорядочных австрийских обывателей XIX века и их духовных наставников, усиленная и усугубленная тем, что Алоиз пребывал на ответственной государственной службе, непосредственно контролирующей исполнение законов.

Поэтому начальство (административное и духовное, а может быть, повторяем, только последнее) должно было оценить и уважить и мотивы, и последующие шаги Алоиза, стремившегося защитить свою честь и отстоять возможность продолжения и развития своей карьеры.

Это должно было быть, конечно, точно рассчитанной игрой: все посвященные в нее законопослушные лица целиком должны были сосредоточить внимание на отказе Алоиза от его собственных давно умерших предков — и совершенно упустить из виду гораздо более актуальные стороны далеко не безупречного поведения данного индивида. Точно таким же образом и историки не смогли добраться до его истинных мотивов, совершенно не врубившись в существо возникших у него проблем.

Потенциальные же шантажисты — его жена и тесть — оказывались полностью обезоружены таким ходом событий!

Возможно, что теперь Алоиз должен был дожидаться только смерти тестя, чтобы затем перейти к самым решительным действиям, но мы, однако, не знаем даты этой смерти: может быть она произошла уже задолго до рассматриваемого 1876 года, а может быть и нет!

Отсутствие ясности в этом вопросе порождено все тем же равнодушием биографов Гитлера, непосредственно работавших в архивах, к принципиально важным и серьезным моментам.

Почему для дальнейшего хода событий была предварительно необходима эта смерть — об этом нетрудно догадаться: внезапно возбудив перед властями вопрос о смене своей фамилии, Алоиз должен был объяснять его вновь открывшимися обстоятельствами — иначе это выглядело бы странно и подозрительно. На самом же деле, как мы понимаем, преступное прошлое его родственников не было для него таким вновь открывшимся обстоятельством — и это-то и мог засвидетельствовать его тесть, от которого Алоиз и узнал основные неприятные подробности уже довольно давно — наверняка еще в 1864 году, если даже не знал об этом много раньше. Тесть и мог бы обвинить Алоиза в неприкрытом лицемерии, порождая подозрения и в других аморальных побуждениях.

После смерти тестя единственным весомым свидетелем этому неприятному обстоятельству оставалась только его дочь — жена Алоиза; но это было уже неважно — свидетельство одной только озлобленной жены против мужа, объективно ничем не подкрепляемое, — это несерьезно.

Зато смерть тестя, если она произошла совсем недавно, позволяла выдвинуть замечательную версию: последний на смертном одре якобы сообщил зятю страшную тайну о прошлом его родственников — и поэтому-то Алоиз и вынужден принимать те меры, которые и последовали!

Если же тесть уже давно умер, то нетрудно было придумать какую-нибудь иную случайность, вдруг раскрывшую глаза Алоиза на неприглядное прошлое его предков: он, допустим, только что обнаружил какие-то неожиданные документы в служебных архивах!

Нам остается лишь гадать, когда произошла смерть Гласль-Хёрера и честно ли Алоиз ее дожидался или, не дождавшись, предпринял некоторые шаги, чтобы ускорить это событие. При последних обстоятельствах, как мы полагаем, Алоиз вполне мог обратиться за помощью к тому же Иоганну Непомуку (наверняка не подозревая того, что помощь могла быть оказана его собственной служанкой) — и последний с удовольствием должен был ее оказать, снабдив Алоиза необходимым препаратом и инструкцией по его применению; это только закрепило бы сложившиеся между ними соглашения — к изрядному удовольствию Иоганна Непомука!

Это был бы, конечно, совершенно отчаянный поступок со стороны Алоиза. Но он вполне мог объясняться той накопившейся ненавистью Алоиза к ближайшим родственникам, которую он вынужденно должен был терпеть теперь уже целых двенадцать лет! А если тесть все еще оставался жив, бодр и дееспособен, то это пришлось бы терпеть и дальше еще неизвестно сколько лет — в то самое время, когда Иоганн Непомук и вся шпитальская мафия уже находились, как полагал Алоиз, в его собственных руках! Поэтому не было бы ничего удивительного в том, что Алоиз решился бы на немедленное устранение и этого препятствия, завершая тем самым свое собственное оформление во вполне законченного преступника.

Угроза разоблачения не должна была его пугать при этом: как хорошо известно, подозрения в отравлении возникали в те времена (как, в какой-то степени, и всегда и всюду) лишь в довольно стандартных ситуациях — когда происходила смерть достаточно молодого и здорового человека, а лицом, заинтересованным в этой смерти, оказывался некто, имеющий отношение к химии или медицине.

Ни Алоиз, ни его тесть этим условиям в 1876 году не соответствовали. Поэтому Алоиз, даже знающий и верящий в теоретическую возможность разоблачения, практически мог пренебречь такой опасностью. Иоганн Непомук и остальные также были не в том положении, чтобы по собственной инициативе возбудить его разоблачение.