Но в тюрьмах почти никого из них уже не оставалось к январю 1921, когда сам Железный Феликс заявлял в своем официальном приказе: «Внешних фронтов нет. Опасность буржуазного переворота отпала. Острый период гражданской войны закончился, но он оставил тяжелое наследие — переполненные тюрьмы, где сидят главным образом рабочие и крестьяне, а не буржуи. Надо покончить с этим наследием, разгрузить тюрьмы и зорко смотреть, чтобы в них попадали только те, кто действительно опасен Советской власти. При фронтовой обстановке даже мелкая спекуляция на базаре или переход через фронт могли бы представлять опасность для Красной Армии, но сейчас же подобные дела нужно ликвидировать» [599] — последние слова, согласитесь, также выглядят более чем двусмысленно!..

Биография Сталина была совсем иной: явно имевшие место тайны его происхождения отравили все его детство и вносили заведомый дисбаланс между его собственными представлениями о социальном статусе, на который он объективно мог бы претендовать, и реальным положением его дел — такова участь многих незаконнорожденных.

Неслучаен его приход к оппозиционной среде. К тому же ему ее и не приходилось искать: при дефиците тогдашних общеобразовательных учреждений Тифлисская Духовная семинария издавна была очагом политического вольнодумства и грузинского сепаратизма — по меньшей мере с 1886 года, когда произошло убийство ее ректора одним из грузин-семинаристов — на политической почве. [600] Это случилось еще за восемь лет до поступления туда Иосифа Джугашвили и за тринадцать лет до его исключения оттуда — в девятнадцати или двадцатилетнем возрасте (мы уже упоминали о разночтениях его даты рождения).

Далее — карьера уже революционера, отягченная тем, что еще юный правонарушитель стал объектом усиленного давления со стороны полиции, старавшейся сделать из него агента — чему он до поры до времени пытался сопротивляться.

Сведения о его биографии к настоящему времени вполне исчерпывающи, но современные историки очень слабо представляют себе методы работы тогдашней российской полиции — и особенности поведения тех, кому приходилось иметь с ней дело.

Это очень положительно характеризует данных ученых: им явно не случалось быть ни участниками, ни жертвами предательств, караемых смертью. К сожалению, душевная чистота — не вполне достаточное качество для того, чтобы успешно заниматься историческими исследованиями.

В 1917 году, когда уже и полиция прекратила свое существование, Сталин оказался одним из ближайших соратников Ленина. Еще через двенадцать-пятнадцать лет, основательно укрепясь во власти, он с явным удовольствием то излучал слабо мерцающий ужас, то волнами обрушивал его напрямик на окружающих, подавляя всякое их осмысленное сопротивление. Мало кто понимает, что при этом он лишь ретранслировал то, что уже давно и прочно поселилось в самой его душе.

Нетрудно вычислить, когда он сделался именно таким.

Бежав в начале 1904 года из первой сибирской ссылки назад на Кавказ, Сосо Джугашвили оказался в самом центре подозрений, создавшихся там о нем, как о предполагаемом агенте полиции — и с января по июль, чистых полгода, он был отстранен революционерами-подпольщиками от всякой активной работы. Он, по существу, попал под бойкот. Все это время решался вопрос о том, был ли он действительно предателем: все желающие задаться этим вопросом думали об этом, вычисляли варианты, спорили и сомневались — почти не привлекая уже к этому самого подозреваемого. [601] Оставался лишь шаг до того, чтобы публично и недвусмысленно объявить его предателем — и тогда уже каждый уважающий себя революционер должен был бы уничтожить такого предателя при первой же встрече. Иное дело, конечно, то, что далеко не у каждого нашлись бы моральные силы и физические возможности, чтобы осуществить такое.

Заметим, что абсолютно узаконенных процедур для таких приговоров (скажем таких, как у воров в законе) у революционеров тогда не имелось. Причиной этого была в основном многопартийность тогдашней политической оппозиции — никто не стремился подчинять себя общим, внепартийным нормам. В особо вопиющих и сомнительных случаях собирался специально избираемый и организованный суд, иногда — по инициативе самого обвиненного, если он питал надежду оправдаться.

Таковым был, например, суд над Е.Ф. Азефом в 1908 году. Он был собран первоначально по разбору дела В.Л. Бурцева, затеявшего публичную кампанию по обвинению Азефа в связях с полицией. Большинство соратников последнего — бесспорного лидера и создателя Партии социалистов революционеров и ее террористической организации, было убеждено в клевете со стороны Бурцева. По мере же выслушивания доводов Бурцева, этот суд превратился в суд над Азефом. Азеф при этом вообще не присутствовал на этом судилище — от его начала и до конца, и лишь потом бежал без оглядки от прежних соратников и подчиненных, достоверно прознав о принятых ими решениях!

В гораздо более простых ситуациях, к каким, несомненно относилось положение Сталина в 1904 году (тогда — еще не Сталина [602] ), решение мог вынести любой из его соратников — и самостоятельно привести приговор в исполнение.

Заботой такого судьи-палача оставалось лишь не попасть под подозрение в каких-либо неблаговидных мотивах при исполнении такого благородного дела — на практике получались истории с совершенно невероятными сюжетами!

Спасительную роль для Сталина составило искусно составленное алиби, которое было совершенно очевидно и просто организовано, но этого не смогли разгадать ни тогдашние современники, ни нынешние комментаторы, хотя все факты опубликованы и абсолютно прозрачны; их объяснение мы вынужденно откладываем до других публикаций — все это просто, но требует внимательнейшего разбора множества деталей. Решающую роль играл вопрос о том, вернулся ли он из Сибири за несколько дней до основных арестов в Тифлисе в январе 1904 или через несколько дней. Карты тогда легли в его пользу.

Но все эти полгода он должен был ждать смерти от любого подпольщика, который явится к нему с готовым приговором в кармане или даже вовсе без такового — таковы были порядки на их тогдашнем пиратском корабле! Полгода — и с тем, что он тогда пережил, ему предстояло жить всю его оставшуюся жизнь до конца!

Бежать он никуда не мог — у него, в отличие от Азефа, не было ни приличных документов, ни денег, которыми последний изрядно запасся заранее, лихо запуская руку в революционную кассу.