Один из таких заказов свел Засекина с Анохиным. За несколько дней до начала работы Эньшин сказал Евгению, что в ресторане нужно освежить росписи и что вместе с ним будет работать художник, хороший живописец, но чтобы ни в какие откровенности с ним не пускаться, особенно в отношении оплаты.

В день встречи с напарником Женька пришел принаряженный, побритый, словом, «знай наших».

Ресторан был на ремонте. Высоченные потолки с лепниной побелены, люстры закрыты чехлами, с настенных росписей лишь в одном месте снята клеенка: на открытом куске гирлянды танцовщица в легкой одежде. Женьке она чем-то напомнила Тоню. Он попытался представить ее среди студентов, подумал, что вокруг нее, должно быть, крутятся многие и ей с ними интереснее, чем с ним. Видно, она терпит его только из-за дел, в которых приходится участвовать по поручению Семена.

От этих дум Евгений огорчился и помрачнел. Таким и застал его Анохин. Вместе они обсудили предстоящую работу, пригляделись друг к другу. Анохину Засекин понравился сразу. Вскоре Женька отвлекся от невеселых мыслей и, исполненный обычного доброжелательства, уже подбадривал Анохина, который без всякой охоты взялся за этот заказ.

Работа шла споро. Женька присматривался к живописным приемам Анохина, иногда и сам подправлял росписи — даже заслужил похвалу Павла. В перерыв они вместе пошли обедать в соседнее кафе.

А после работы Женька пригласил порядком уставшего Анохина к себе домой, обещал показать кое-что интересное. Жил он неподалеку, и Анохин согласился. Засекин занимал небольшую комнатенку, метров десяти, в другой комнате жили его мать и сестра-студентка.

Над тахтой, накрытой половиной старого, облезлого ковра, висела гитара. На углу стола, заваленного и заставленного, — три женские фотографии.

— Артистки театра «Ромэн», — пояснил Женька, — это мой друг оставил.

Он сгреб фотографии, бросил на полку. Пошарил за тахтой, вынул сверток, оказавшийся старинным пистолетом с украшениями чеканкой по металлу. Пистолет был без курков, но Женьку это не огорчало: он вскидывал его, прищуривал глаз, отступал назад с вытянутой рукой. Этот бесшабашный малый определенно вызвал симпатию у Анохина.

— Борька добыл наконец. Сколько времени обещал. Теперь мой! Хороша штука? Похоже, времен Пугачева. От сестры хороню. Такая проныра, всюду пролезет. Еще увидит и хай поднимет. Мать у меня мягкая, а Верка прямо черт с рогами. Только и жучит меня: недотепа, неуч, недоросль и всякие другие слова... но девка головастая, повышенную стипендию получает. Мои ребята ее уважают, даже ухаживают. Вот смех! Кому только такая праведница достанется? Уж вышколит, это точно. Я, знаешь, избегаю с ней связываться. У нее язык что жало змеиное... Ну ладно, хватит про нее. Я вот что, Паша, хотел спросить: чего ради такую чепуховину делаешь там, в ресторане? Ты же член МОСХа.

— За кооперативную квартиру никак не рассчитаюсь, вот и взялся.

— Ну и как, с Семеном ладишь?

— А никак. Вот с долгами расплачусь, и катись все это к чертовой матери.

— Не трепыхайся зря. Я с ним нормально уживаюсь, и ты привыкнешь. Он мужик деловой, мастак заказы добывать.

— Ты что же, больше частные заказы выполняешь?

— А мне без разницы, я и знать этого не хочу. Лишь бы деньги платили. Семен не говорит, кто, где... Слушай, да ну их, все эти дела! Я к тебе лучше в мастерскую приду, посмотрю, что настоящие художники делают.

— А себя ты не считаешь настоящим?

— Как тебе сказать... Образования не имею, диплома нет. Без этого в «настоящие» и лезть нечего.

— Ты сколько лет реставрацией занимаешься?

— Считай, если с самого начала, то тринадцать.

— Так ты за это время уже, можно сказать, высшее образование получил.

— Пожалуй, верно, да все равно сейчас везде диплом требуется. У меня есть один знакомый человек, художник, может, ты его знаешь, — Андрей Андреевич Кораблев.

— Знаю. Хороший художник, из старшего поколения.

— И человек отличный. Он мне велит поступать в художественное училище памяти девятьсот пятого года, что на Сретенке. А мне неловко: такой дядя будет с зелеными юнцами за партой сидеть.

— Зря так думаешь. Там не только юнцы. Программа в училище серьезная. Это одно из лучших училищ в стране. Очень советую тебе туда поступить.

— Сестра тоже с этим пристает. Может, и решусь... Но что ж это я, совсем заговорился.

Женька стал показывать Анохину работы, ради которых тот и пришел. Он расставил перед ним несколько копий с икон, написанных самим Засекиным. Копии были выполнены мастерски.

Потом Женька достал маленькую иконку.

— Это «Фрол и Лавр». Новгородская. Музей просил продать, но я никак не расстанусь. Сам ее открыл. Стал чистить — вижу: внизу другое, интереснее. Дышать над ней боялся. Неделю из дома не вылезал. Фрола и Лавра впервые в Новгороде покровителями коневодства изображать стали. Почему именно там, так и не выяснено. Я специально в Ярославль ездил, там у них новгородскую икону «Фрол и Лавр» смотрел. Моя интереснее: видно, как детали выписаны. Цвет прямо-таки поет! Смотри, как белое с красным взято!.. Потом отдам икону в музей, а пока пусть здесь будет, может, без меня так бы и пропала... Сколько коньяку перевел, чтобы кое-какие секреты у мастеров выведать. Зато узнал многое. Запросто могу определить, в каком веке икона писана и где. Вот, к примеру, в средней полосе для икон липу брали, а почему? Да потому, что обрабатывать ее легко, сучков мало и меньше, чем другое дерево, коробится. В Пскове сосну употребляли, на Севере ель и лиственницу. И еще примета — в двенадцатом веке на доску клали холст, «паволоку», а сверху грунт. А позже наклеивали только куски и полоски.