Но вот соседский петух неуверенно прочистил горло, прислушался и, недовольный тишиной, во всю глотку выдал свое мнение о хохлатых сожительницах – в том смысле, что лежебоки и растрепы, ничего толком не умеют, кроме как на яйцах сидеть…

И вслед за его долгим криком проснулись другие звуки. Где-то рядом упала щеколда, ей откликнулась осиплая дверь. Перебирая ногами, поднялась корова. Хлопнула крышка колодца, и застучала, разматываясь, цепь с бадьей. Кто-то закашлялся, надсаживая грудь, от табака.

Тодор Ткачук пробудился усталый. За ночь силы не возвращались, и только несколько спокойных минут перед подъемом или короткий сон в полдень он считал отдыхом. Ткачук сел и свесил ноги с лежанки. Он любил покряхтеть, это стало привычкой в работе, но сейчас кряхтел для своего удовольствия, на случай если других удовольствий за день не перепадет.

В потемках забормотал молитву. К воскресной молитве он относился особо, вспоминал в ней прошедшую неделю, само воскресенье и просил за будущую. Каялся скороговоркой, не придавая значения словам, так как, по его понятию, настоящих прегрешений у него не имелось, зато в просьбах был подробен и молил истово. После «Аминь!» нашарил спички и засветил лампу.

Как обычно, Ткачук спал одетый, так что на сборы много времени не требовалось. В трайстру – шерстяную торбу – сложил пару помидоров, бечевку, ковалок [34] мамалыги, с вечера завернутый в тряпицу, чтоб не засохла, выудил из кадки соленый огурец. Положил жестяную коробку с мотылями и наживку. Не забыл проверить, есть ли на подкладке жакета запасные крючки. Дохнул в стекло лампы и тройным оборотом ключа запер дверь. В сенях взял удочку и опять же наружную дверь закрыл амбарным замком. Своровать у него нечего, замок он вешал для порядка, чтоб не было соблазна всяким байстрюкам.

Чернота неба уже начала редеть, будто таяла от близкого восхода. Река плотно укрыта молочным туманом: по цвету его и неподвижности день обещал быть безветренным, теплым. В такой тихий день, конечно, не удочку следует брать, а нападку [35] – хоть тяжелая она, зато больше надежды на удачу, может, не зря ноги убьешь.

Но это были совсем лишние мысли, без пользы на сегодня. Никакая погода не уговорит Ткачука на такую гиблую затею. Надо быть последним дурнем, вовсе с глузду тронуться, чтоб нападку брать: вокруг надзор рыскает. Правда, есть затоны, в кустах захоронишься, рядом пройдут – не учуют. Но теперь надзор тоже насобачился – ждут, когда воротишься: нападку в карман не спрятать. Говорят, Юрко Дорошенко снова погорел: сеть забрали и пятьсот рублей штрафу.

Ткачук тряхнул головой, как лошадь от слепня, он даже убыстрил ходьбу – скорее отойти от места, где не к добру припомнился штраф и этот негодящий трутень Дорошенко. А еще обидно, живет Юрко без турбот, [36] посвистывая живет. Деньги легко считает, дальше магазинного порога они у него не залеживаются. Любого встречного напоит до усрачки, пока ноги держат. И сам, злыдень, пьет не просыхая: всегда и без меры. Даже удивительно, как до сих пор не утоп. Сколько сотенных к надзору перешло, по судам таскают, а ему начхать на указы. Говорят: пес лает, когда хозяина знает, а рыба оттого и молчит, что ничейная: кто подсек, тот и пан. Юрку на роду везенье: с реки не приходит пустой. Захочет – с двумя рыбами в руках вынырнет, а третья – во рту. Он такой!..

А Ткачук без улова, задаром берег меряет. Будто недобрый глаз следит за ним, или рыбу кто заворожил: не ловится ни в вершу, ни на живца. Что он приносит в последнее время, и рыбой не назовешь, мелюзга, не то чтоб продать – жарить нечего, только на уху годится. В прежние дни Ткачук выкидывал обратно в речку эту плотву, пусть бы росла и жирела, но сейчас собирал ее в трайстру и был доволен, если набиралось на казанок тощей ушицы.

В сельсовете, где Ткачук работает дежурным, второй месяц зарплаты не видно, обещать обещают, но дурят. У председательши Ульяны, чтоб не сердить, он уже не спрашивает – когда? За так служит. Хоть зарплата куцая, но когда нет ее – очень даже паршиво. Это одни покойники без денег обходятся, им гроши и до заднего дупла не нужны. А если на земле дышишь – гони монету. Правда, гривенник на что годится? Только прикрыть пуп, другой цены нет, – теперь за всякий пустяк давай рубли.

Слава Богу, на огороде помидоры свои, цибуля уже стубровата, [37] щавель тоже подрос, не надо соседям кланяться. Но когда вытряхнул из глечика [38] остаток желтоватой пыльцы, хочешь не хочешь, иди одолжать кукурузянки! Без мамалыги ноги не держат, а при его службе здоровые топалки требуются. Нет худшего стыда, как по хатам просить, и сельмаге задолжал за керосин и резиновые сапоги. Еще крышу стайни [39] латать надо, рулон толя потребуется, дождь ждать не станет, когда зарплату привезут, – значит, опять в долг записывать…

Но горше прочего грызла досада, что вторую неделю не было клева. Ткачук проведал самые заветные места, там прежде попадались рыбьи гнезда, успевай тащить, а сейчас как в насмешку вертелись ничтожные мальки. Он уходил подальше от села, менял наживу, для перемены счастья, поплевывая на крючок, приговаривал особые нашепты, но рыба и ухом не вела.

У переката, на мелководье ставил перемет, хоть мало в него верил: тот хорош в нерест, но вопреки опыту ждал: вдруг рыбка сослепу напорется или заблуда нетрезвая заскочит. Рыбам назюзюкаться несложно, им из спиртзавода перепадает – хоть разбавленный, зато алкоголь. Для верши достал Ткачук на маслобойке полкруга жмыха, может, польстятся на масляный дух. С рассвета, когда вблизи гребли [40] не было людей, вынимал вершу, но в ней копошились раки, стучали клешнями по стенкам, в злости поджимали сборчатое тулово. От такой верши самая бесстрашная рыбина сбежит за километр.