– А как к этому относятся военные?

– По-разному. Военные не любят КГБ, но они хотят, чтобы в стране была сильная рука. Коля беседовал со своими знакомыми и в армии, и в КГБ – он ведь имеет дело и с теми, и с другими.

– А кто рассказал Колиной жене о вашем романе?

– Какие-то его московские друзья.

– И как они думали его спасти?

– Коля рассказал о своих взглядах слишком многим людям. Он считал, что может им доверять, но ошибся. Сейчас готовится проверка всех сотрудников УГБ и ГРУ, работающих в Берлине. Но для Коли еще не все потеряно. Московские друзья сказали его жене, что если она переедет жить в Берлин, а Коля избавится от меня и не будет болтать, с ним ничего не случится.

– Но ты-то здесь при чем? Наверняка у многих сотрудников органов есть любовницы.

– Но ни у одной из них отец не был человеком Берии.

– Наверняка многие сотрудники органов невысокого мнения о Хрущеве и прочих правителях.

– Да, но у них нет тех возможностей, которые есть у Коли. Он связан и с армией, и с КГБ.

– Ну и что в этом плохого?

Надя вздохнула.

– У тебя что, совсем нет воображения? Неужели тебе надо все разжевывать?

– Не понимаю.

– А что бы ты сделал на Колином месте, с его взглядами?

– Не знаю. Наверно, попытался бы найти какой-нибудь способ изменить руководство.

– Нет, не сменить руководство, а взять его в свои руки – вот о чем они говорили. Они выработали план действий. Отряды КГБ в Москве захватывают Кремль, радио, редакцию «Правды» и другие объекты, а армия не вмешивается.

– И Надя еще добрых четверть часа рассказывала мне, кто что должен был сделать по этому плану. Память у нее была хорошая. – Теперь понимаешь, почему Коле так важно быть осторожным? Или он будет вести себя осмотрительно, или попадет под расстрел. Когда Коля мне все это сообщил, я даже не стала устраивать ему сцену – просто плакала и согласно кивала. Но оставаться с ним в Берлине я больше не могла, а домой ехать боялась – ведь Колины друзья все обо мне знали, а это были его друзья, а не мои.

Ну вот, мы своего и добились. Я сделал все, как велел капитан Мак-Минз, и, действительно, этот план сработал. Сперва я сыграл роль сраженного любовью миллионера, а потом – недоумка, которому все нужно растолковывать. Оставалось только надеяться, что Надя ни о чем не догадалась. По идее, ей полагалось бы сейчас наброситься на меня, расцарапать мне когтями лицо, а она только взяла со столика фотографии моей мифической семьи и снова принялась перебирать их.

– Надеюсь, я ответила на твой вопрос, – сказала она.

– Да, и я прекрасно понимаю, как это было тебе тяжело. Спасибо.

– Не за что, – сказала Надя сдержанно.

– Наверно, ты до сих пор любишь Колю.

– Ты говоришь, что мы должны быть искренними друг с другом. Ладно, я тебе скажу. Да, я его люблю. Но с этим все покончено. Сейчас не время смотреть в прошлое. Я должна смотреть в будущее – туда, где вот эти фотографии, где ты, где Америка. Или, может, ты уже передумал? А что, вполне возможно – зачем тебе нужна женщина, которую бросил полковник КГБ?

– Да что ты, Надя, разве я могу передумать!

Каким-то чудом мне удалось продержаться до вечера. Я громоздил одну ложь на другую, причем каждая последующая была еще более бессовестная, чем предыдущая, и все время спрашивал себя: когда же наконец Надя сообразит, что дело тут нечисто. Надя так и не сообразила. Ей так хотелось верить, что все это правда, что она ни единым словом не возразила мне – ни во время любовных забав, ни за ужином в "Гансе Арнольде". Вернувшись в лагерь, мы еще некоторое время целовались в машине, и я пообещал ей, что завтра в шесть буду в ресторане. По пути в казарму я увидел, что в кабинете капитана Мак-Минза горит свет. Я зашел. Капитан сидел за столом. Перед ним стоял стакан с виски.

– Поздравляю, – сказал капитан Мак-Минз и пожал мне руку. – Ты раздобыл аккурат то, что нужно. Теперь иди отоспись. Ты это заслужил.

Скотт Вудфилд, мой товарищ по комнате, услышав, что я вошел, спросил:

– Слушай, где это тебя косит?

– Трахаюсь во имя Бога и Отечества, – ответил я.

– А помощник тебе не нужен?

Выспаться мне так и не удалось. В шесть часов утра кто-то промчался по коридору, истошно крича: «Тревога!» Такое случалось два-три раза в год – будто бы приближаются русские и нам следует как можно быстрее подготовиться к переправе через Рейн. На этот раз, как только мы собрались, нас отвезли на грузовиках в какой-то лес возле Франкфурта, где до самой ночи мы играли в войну. К вечеру разбили палатки, разложили вещи. Мне и еще одному парню дали задание – удерживать дорогу в случае наступления русских. Через некоторое время мы действительно увидели каких-то людей, которых в тумане можно было в общем-то принять за солдат, изображающих русских пехотинцев. Приглядевшись, я, однако, увидел, что это был немецкий фермер со своей семьей.

– Halt, – крикнул мой напарник, явно желая попробовать, как это у него получится по-немецки. – Halt, oder ich scheisse!

Я догадался, что он хотел сказать: "Стой, стрелять буду!", но на самом деле он сказал: "Стой, срать буду!" Впрочем, это вряд ли имело какое-нибудь значение, так как карабины у нас все равно не были заряжены.

Потом мы сидели в палатке следственного отдела и скучали, мечтая, чтобы наконец объявился какой-нибудь «русский». Где-то неподалеку на пригорке расположились женщины из штаба. Они были в отличном настроении – видно, вспоминали свои военные сборы – и пели без отдыха вот уже несколько часов. Под их доносившееся из ночи пение я спросил капитана Мак-Минза: