— Да как ты смеешь! — затрясся Уали, весь переполняясь злостью и возмущением. Давно он гак не сердился на людей.

Ничего больше он не мог выговорить, повернулся и торопливо зашагал прочь. За его спиной раздался дружный хохот. Вот до чего дошло! Последний повар измывается над ним... Долго ли он будет слоняться по дорогам, как бездомная собака? Кто довел его до этого? Почему он попал в эту разношерстную толпу рабочих и колхозников в солдатских шинелях, он, Уали, — будущая звезда казахской науки?

Мысли его путались. Все-таки его положение в армии было неплохое. Не каждому удается служить в штабе. Купцианов относился к нему с уважением. Но этот недоросль Ержан вздумал подставить ему ножку. А Мурат ловко толкнул под пули. Не будь Мурата, Купцианов никогда не отпустил бы его от себя. Ержан и Мурат — да он готов сжечь их заживо, задушить, растоптать...

Но какой смысл кусать себе локти? Уали бессилен, он ничего не может сделать ни Мурату, ни Ержану. Надо думать о себе, только о себе. Главное — как оправдаться? Уали обдумывал, какие приведет доводы. Прежде всего надо вернуться в свой полк. В непрерывном движении отступающих частей не так-то легко было разыскать его. Часто он нападал на ложный след, и это против воли доставляло ему облегчение.

Наконец на шестые сутки Уали нашел свою часть.

Возле грузовых машин и зачехленных минометов комбат Конысбаев распекал какого-то минометчика. «Зол, как черт. Кажется, я не вовремя набрел», — подумал Уали. Но отступать было поздно, и он крикнул издалека:

— Здравствуйте, товарищ капитан!

— Молдабаев? Явился наконец!

Уали начала бить дрожь. Он сказал:

— Едва выбрался из окружения...

— Из окружения? — капитан презрительно посмотрел на Уали.

— Совершенно верно, из окружения... Немцы смяли нас... До сих пор не могу понять, как я уцелел в этой кровавой каше.

Капитан захохотал:

— А ведь врешь, без зазрения совести врешь!

— Святая правда, товарищ капитан!

— Не божись! Сейчас все выясним. Фильчагин! — крикнул комбат.

Фильчагин вырос словно из-под земли. Рука его была подвязана к шее платком. Увидев Уали, он поморщился.

— Какую роту осрамил! — брезгливо проговорил Фильчагин. — И сам измарался, и нас покрыл позором. Открыл немцам дорогу...

Уали смотрел на закрытую дверь. Он в заключении. За дверью монотонно — взад-вперед — ходит часовой. Ни одной мысли. Голова словно набита ватой. Дверь скрипнула, вошел часовой.

— Пошли! — сказал он и взял винтовку наперевес.

Уали вздрогнул:

— Куда?

— Командир полка требует.

Вчера Парфенов отдал Мурату Арыстанову приказ отойти на новый рубеж.

Передав позиции батальону другой дивизии, полк под покровом ночи бесшумно отошел на вторую оборонительную линию.

Ординарцы, писаря, каптенармусы, химики, баловни начальства — разведчики — все рыли окопы.

Им помогали женщины, прибывшие на оборонительные работы из Москвы. Женщин было много. Одетые в стеганки, закутанные в теплые платки, в валенках, похожие на медвежат, они озорно усмехались, шутили, и солдаты нет-нет набивались им подсобить. Поглядев в сторону, командир полка увидел созвездия папиросных огоньков. Он понял, что солдаты бегают туда покурить, но не рассердился и сделал вид, что ничего не заметил.

Мурат обошел наполовину вырытые траншеи, придирчиво осмотрел артиллерийские позиции.

Среди тысяч мелких забот и даже в то время, когда сдавал оперативную и разведывательную карты командиру батальона, принимающего его позиции, и подписывал акт, он помнил об Уали. Вернувшись в штаб полка, Мурат послал за ним.

Осторожно прикрыв за собой дверь, Уали удивленно вскинул на Мурата глаза. Он не знал, что Мурат назначен командиром полка, и думал, что встретит мягкого, добродушного Егорова, с которым легко иметь дело.

— Расскажите, Молдабаев, чем вы там отличились, — сухо проговорил Мурат, вставая со стула.

— Товарищ, комбат, на меня пало тяжкое подозрение...

— Я не комбат, а командир полка... Впрочем, я вполне в курсе дела.

— В известной степени я признаю свою вину... Вражеские танки подавили нашу волю, к сопротивлению, и я не сумел остановить бегущую роту. — Лицо Уали посерело. Боясь, что Мурат оборвет его, он заговорил скороговоркой: — Я вконец измучен, несколько дней находился в окружении, без куска хлеба, меня надо лечить, положить в госпиталь. Конысбаев не верит мне, будто бы я его когда-нибудь обманывал, а верит наветам Фильчагина, но Фильчагин мне мстит: однажды я его отругал и влепил выговор. У него на меня зуб. Он норовит получить мою должность. Что, ж, пусть получает, но зачем кляузничать и возводить поклеп на человека?

— Молдабаев, посмотрите на меня, — оборвал Мурат. — Зачем вы лжете? Ведь я все знаю, я сам только что вышел из окружения с обескровленным батальоном, и Фильчагин тут, конечно, не при чем. Наоборот. Ведь он собрал остатки вашей роты и присоединил их к моему батальону. — Не спуская глаз с Уали, Арыстанов с горечью добавил: — Хотя бы мне сказали правду. Даже сознаться в своей вине у вас не хватает мужества.

Уали отвел глаза. Как провинившийся школьник, он смотрел себе под ноги.

— Что же мне делать? Кто мне поверит, если вы не верите? Моя жизнь находится в ваших руках, — горько сетовал Уали. — Не отрицаю свою вину, испугался. Но кто же поймет меня, если даже вы, мой боевой товарищ, не хотите понять... Разрешите напомнить, что мы были знакомы еще до войны.