Размяв затекшие ноги, он отправился проверять стоявших в дозоре бойцов, потом вернулся к костру. Бондаренко, поддерживая огонь, следил за тем, чтобы не загорелась одежда спящих товарищей. Ержан велел ему лечь, а сам решил посидеть у костра. Не успел Бондаренко вытянуться, как тут же захрапел.

Ержан подбросил веток в слабеющий костер, но сырые ветки не загорались, дымились. Ержан до тех пор помахивал полой шинели, пока не раздул огонь и не наглотался едкого дыма.

Багрово-желтое пламя с треском рвалось вверх, метало искры и горячим своим дыханием опаляло лицо Ержана. Взгляд его задержался на спящей Раушан. Она лежала у огня, подложив под голову санитарную сумку. На ее обожженном морозом бронзовом лице играли отсветы пламени. Ержан невольно загляделся на девушку. Скулы ее обозначились резче, щеки чуть опали, похудели. То ли от усталости, то ли от потрясений под глазницами легла хмурая тень. И эта тень придавала ее лицу печальное, страдальческое выражение. Ушанка скатилась с головы на снег: «Раушан так и спала с непокрытой головой. Еще застудит голову!» Ержан поднял ушанку, стряхнул с нее снег и, подержав над огнем, надел теплую шапку на голову Раушан. Не смея отойти от девушки, он долгое время смотрел ей в лицо и вдруг почувствовал, что какая-то неодолимая сила подталкивает его к Раушан. Тогда он быстро встал и пошел прочь.

В Ержане, незаметно для него самого, совершилась перемена. В него вселился какой-то неумолимый, придирчивый судья, который зорко следил за каждым его движением, мыслью, поступком и направлял его по новому, тяжелому и прямому пути. Если Ержан начинал своевольничать — забирал в свои руки. Сейчас, возле Раушан, душа его начинала оттаивать, и этот новый повелитель и судья поднял Ержана на ноги и заставил отойти от девушки.

Помрачневший Ержан в раздумье ходил между деревьями. Сейчас, на отдыхе, нахлынули на него мысли.

Он говорил себе:

«Отвечай по совести, не юли. Что ты сделал, что совершил? Чем помог своим солдатам? Облегчил ли ты как командир их участь?»

Да... Ержан воевал неплохо. Как будто неплохой, из него командир вышел. Неплохой — это верно, но и только... Далеко не отличный. «Опять хочешь обманом утешить себя? Ты — слабый командир, — с беспощадностью сказал себе Ержан. — Если взвод воюет хорошо, то это не твоя заслуга, а бойцов. А ты чем себя проявил? Допустим, во вчерашнем бою не струсил. Но разве это заслуга для командира?»

Ержан встречал разных командиров. Он слышал о таких командирах, которые, держась до последнего человека, истребляли вражеские батальоны, подбивали танки, слышал о командирах, находивших выход из самых невероятных по трудности положений, пробивавшихся через железное кольцо неприятеля, командиров, чья неукротимая храбрость стала легендарной. Все эти люди — суровые, грозные, сильные духом. За таких несгибаемых командиров солдаты готовы отдать душу и, не задумываясь, кинуться в огонь и в воду. Эти командиры не только своим положением, но мужеством, стойкостью, военным искусством сумели завоевать любовь и преданность подчиненных. Такому командиру солдат повинуется с охотой. Если силен командир, то и солдат уверен в своих силах. А что Ержан? Можно ли назвать его душой, сердцем, отцом взвода? Нет, он — муха, сидящая на роге быка.

Вспомнив, как совсем недавно он мечтал в самое короткое время дослужиться до командира дивизии, Ержан едко усмехнулся. Он говорил себе: «Как ты ни скрываешь это, а тебе, дружище, хочется быть впереди всех. Но чем же ты выделяешься среди других? Нет, почувствуй, признай свою полную заурядность, дружище. Здесь не прикроешься напускной скромностью. Признайся!»

Печатая шаги на чистом снегу, Ержан продолжал ходить взад и вперед. Дойдя до большой сосны в двадцати шагах от костра и скользнув по ней взглядом, он поворачивал обратно. Его сапоги протоптали твердую дорожку. Наконец Ержан остановился у костра и подкинул хворосту в огонь. Опять его взгляд натолкнулся на спящую Раушан. Тень, гнездившаяся под ее бровями, исчезла, лицо раскраснелось и потеплело. На губах — улыбка, словно зыбь. Вероятно, снится приятный сон...

Ержан снова, как в ту лунную ночь, ощутил теплоту этих губ, когда он в первый и последний раз поцеловал их. Как он был беспечен — упустил, не оценил всю глубину своих самых счастливых в жизни минут! Если б счастье вернулось...

Непримиримый внутренний голос снова уличал его: «Разве ты забыл, где находишься, какой долг лежит на тебе? Ты снова погряз в своих ничтожных, мелких переживаниях и вовсе не заботишься о жизни вверенных тебе людей. Вон посмотри. Его жизнь в твоих руках. Или ты не знаешь, что дома его ждут жена, детишки? Жена писала ему письма через день, иногда неповоротливая почта доставляла на передовую сразу по три-четыре письма. Бондаренко подшучивал: «Моя жена сроду не брала в руки ничего, кроме лопаты и кочерги, а теперь, гляди, заделалась мировым писарем, строчит и строчит...» Или разве ты не знаешь, что жена Какибая, не осушив любовной чаши, уже оторвана от молодого мужа, не спит ночей и в тревоге ждет его возвращения? А сегодня пропали Кожек и Картбай... Кожек вот тоже писал домой письма через день, тоскуя по сынишке. Сделав надрез на кончике химического карандаша, Кожек привязал его веревочкой к нагрудному карману, чтобы карандаш всегда был под рукой, и дорожил им не меньше, чем своим автоматом, который получил недавно. Помусолив чернильный карандаш в губах и окрашивая им усы, Кожек непослушными заскорузлыми пальцами торопливо выводил до смешного большие буквы. А сынишка Картбая! Тот первый год как ходит в школу, но уже овладел азбукой и выводит на бумаге: «Папа, победи и приезжай. Мы по тебе скучаем». Что ты ответишь теперь этому мальчику, чье сердечко бьется всякий раз, когда приходит счастливая весточка от отца? Самое ценное, самое дорогое — жизнь тридцати человек доверена тебе. Двадцать шесть бойцов, четыре младших командира. Убито четверо. Чувствуешь ли ты весь трагический смысл этих бесстрастных сухих цифр? А тех, кто остался жив, — сумеешь ли благополучно вывести из окружения? Жизнь этих людей — неоценимый и неповторимый дар».

На этом мысли Ержана словно споткнулись. Слишком тяжелая ноша легла на его плечи. Он продолжал размышлять: «Мурат Арыстанов, конечно, вынесет все. И Кусков сумел бы. Конечно, уберечь от смерти всех бойцов взвода не в его, Ержана, силах, он и сам может напороться на смерть. Но за каждого неосмотрительно потерянного солдата — спрос с него. А если придется умереть — никто из них не дрогнет. Разве Кожек и Картбай не пали смертью храбрых?»

Если бы начальство месяца два назад предложило Ержану командование ротой, он, не задумываясь, согласился бы, если бы начальство поручило ему командовать батальоном, он тоже не поколебался бы. А теперь... даже взвод ему не по плечу. Плечи-то, оказывается, не слишком крепки и гнутся под непосильным грузом. Но теперь отказываться поздно, груза не сбросишь, не переложишь на другого, его надо нести до конца.

Главный врач госпиталя на другой же день выписал Кулянду и Даурена. Но произошла какая-то путаница: в воинском направлении значилось, что такие-то бойцы командируются после излечения в такую-то действующую армию. Даурен задержал Кулянду, когда она, получив бумагу и поблагодарив, выходила из комнаты. Бормоча себе под нос, он дважды прочел бумагу и вернул ее врачу:

— Товарищ майор, ваша бумага нам не подходит.