— Не говорите мне об этом, — неожиданно резким тоном сказал наш хозяин, — я имею опыт... И в 1956 в Дели, и в 1958 году в Ташкенте именно я возглавлял делегацию индийских писателей. Однако на следующую конференцию — в Каире меня уже не пригласили. А в очередной конференции в Дели будут, видимо, участвовать только писатели-коммунисты.

Шаг за шагом, переходя от одной проблемы к другой, мы касаемся вопроса о партийности литературы. Мы разъясняем нашему хозяину, какой смысл вкладывается у нас в это понятие, а также и в понятие народности литературы.

— Нет, нет, все, что вы говорите, это не поиски истины, а всего только пропаганда... Я шесть лет был членом парламента, я знаю цену политической конъюнктуре.

— Какую же партию представляли вы в парламенте? — спрашиваю я не без задней мысли — сделать отсюда острые выводы.

Но оказывается, что старик был независимым депутатом, стоящим вне партий.

Интереснее всего, что такие взгляды уживаются с высокой оценкой Октябрьской революции, с восхищением перед успехами нашего строительства.

— Если бы человечество не стремилось к социализму и к коммунизму, жизнь стала бы бессмысленной и бесцельной, — говорит Тарашанкар, — потому-то я и работаю сейчас над темой о Ленине.

Как совместить такие противоречивые воззрения? Каким путем добираться до ума и сердца этого талантливого и благородного человека, чтобы донести до него нашу правду?

По мере развития беседы выявляется наконец пункт, на основе которого можно искать дальнейшего сближения платформ. Это борьба за мир. К войне, к ее прямой или косвенной пропаганде знаменитый индийский писатель абсолютно нетерпим. Военные очаги современного мира вызывают его возмущение.

— В этом вопросе в руках писателей огромная сила. Борьба за мир должна быть одной из главных наших задач.

Я подхватываю эту мысль, рассказываю о своем участии в Отечественной войне, о том, как я жажду, чтобы дети мои жили под мирным небом.

Тарашанкар Банерджи-Бандопадхайя — крупнейший бенгальский писатель, чье имя обычно ставят непосредственно после имени великого Тагора. Кроме того, как мы убедились, это умный, доброжелательный, искренний человек, не умеющий кривить душой, приноравливать свои симпатии и антипатии к конъюнктуре дня. Мне бы очень хотелось, чтобы такой человек шагал с нами в одном ряду.

...С первого момента приезда в Калькутту мы ни на минуту не забываем, что находимся на родине Рабиндраната Тагора. Именно здесь, в 1861 году, родился человек, ставший не только национальным поэтом Индии, но и ее душой, ее совестью. Надо ли говорить, с каким волнением входим мы в двухэтажный красивый особняк, перед которым стоит бюст Тагора, подаренный Советским правительством.

В этом доме, как и во многих других здешних домах, нет коридора, с обеих сторон тянется длинный балкон, комнаты расположены посередине. И вот мы в полном молчании стоим в той самой комнате, где оборвалась жизнь Тагора. Она строга до аскетизма, так же, как и кабинет, в котором, кроме письменного стола, почти нет мебели. Некоторый комфорт заметен только в длинном просторном зале, служившем гостиной и приемной. Здесь побывали в свое время великие умы нашего времени. Ведь Рабиндранат Тагор — поэт-мудрец, поэт-философ — потряс старую Европу. И не в этой ли комнате зародились замыслы Ромена Роллана, написавшего книги о мудрости Индии?

Рассматриваем портреты на стенах. Вот Тагор вместе с Эйнштейном. Два гения с одинаково чистыми детскими глазами.

Рядом с домом Тагора, превращенным в музей, — университет Тагора. Здесь изучают искусство. Балет, вокал, музыка, живопись... Это отличный памятник разносторонней талантливости великого писателя. Ведь он был не только литератором, но одновременно и художником, и автором истории индийской музыки.

Индийская хореография — это совсем особое искусство, вмещающее в себя, наверно, нечто большее, чем европейский балет. Глядя на дивные индийские танцы, исполненные девушками совершенной красоты, мы как бы снова переносимся в тот мир чувств, который создается индийской скульптурой и архитектурой. Пластичностью здешних статуй.

Мы выходим из тагоровского университета очарованные, и только раскаленный воздух Калькутты, обдающий нас горячим паром, заставляет вспомнить о том, как мы устали.

...К вечеру того же дня, когда чуть смилостивилось калькуттское солнце, мы спешим посетить еще одно интересное место. Это Академия изящных искусств. Мы уже немало слышали об этом замечательном музее, хранящем уникальные произведения индийского прикладного искусства, древние ткани, вышивки, старинные костюмы. Организатор этого музея — леди Рану Мукерджи — тоже уникальна в своем роде. Получив европейское образование, это дитя богатой и знатной семьи осталось все же дочерью Индии.

Аристократический титул леди (она единственная, кто носит его в этой стране) как бы относится не к ее родословной, а к тому аристократизму духа, который сквозит в каждом ее движении, в каждом слове этой женщины, посвятившей себя и свое богатство коллекционированию национальных сокровищ, их изучению, их популяризации. У нас, советских людей, ее деятельность вызывает аналогии с деятельностью Третьякова, собравшего для своей страны бесценные сокровища русской живописи.

— С при-ез-дом... Здрав-ствуй-те... — по слогам старательно выговаривает по-русски леди Мукерджи, встречая нас у входа в музей, и тут же, смущенно улыбаясь, объясняет по-английски, что русский она изучала очень недолго.