Однако вскоре выяснилось, что жизнь получивших свободу крестьян не стала лучше. Все уперлось в “личности освобождаемых”. “…Пьянство, отсутствие нравственных качеств, необходимых для успешного хозяйничанья, склонность продавать землю, обеднение и обнищание, стремление бросать родные места и переселяться в другие местности с медовыми реками и кисельными берегами, – все это выяснилось с такою силою в первые двадцать лет после освобождения крестьян, что над всем этим нельзя было не задуматься самым серьезным образом”, – писал в 1901 году Ростислав Сементковский.

И снова возникает аналогия с сегодняшними временами. Смешные разговоры о “человеческом факторе”, зазвучавшие на заре перестройки, вроде бы давно заглохли. А зря. По мере продвижения ельцинско-гайдаровских реформ опять-таки наблюдалось массовое верчение головами в попытке заприметить где-нибудь эти самые медовые реки и кисельные берега. А поскольку таковых берегов и рек нигде не было видно, тут сразу же и наступало массовое охлаждение к свершаемым преобразованиям.

Недаром же наш любимый сказочный герой – возлежащий на печке Иван-дурак, который знает только один способ, как въехать в рай, – с помощью волшебного Конька-Горбунка либо такой же волшебной щуки.

Почти все то же самое сталось и с третьей великой российской реформой – реформой Петра Столыпина. К моменту, когда он ее начал, крестьянская община превратилась почти в такую же удавку, не дававшую воздуху ни хозяйству, ни человеческой личности, как крепостничество. Однако столыпинская идея о выделении хуторян-фермеров из общины самими же крестьянами в первую очередь и была с негодованием отвергаема. Хотя, казалось бы, им ли не радоваться возможности обзавестись собственным отдельным хозяйством, начать работать не на “мир”, где, как после и в колхозе, полно было лодырей, а на себя.

Вот как описывает князь Сергей Трубецкой крестьянскую реакцию на это нововведение. На его вопрос, выделился ли кто-нибудь из их общины (дело было уже в 1912 году), старики-крестьяне из соседней с имением Трубецких деревни отвечают: “Нет, не выделился. И ошибется тот, кто выделится”. – “А почему?” – “А потому, что палить его будем. Так уж решили – значит, не выделяйся!”.

“Палить его будем” – вот и весь сказ. Чем это отличается от того, как советские алкаши-колхознички подпускали красного петуха трудягам-фермерам? Не выделяйся. Не высовывайся. Живи, как мы.

Что касается отношений Николая и Столыпина, они – почти полная копия отношений Сперанского и Александра I: вначале – всяческая ласка и поощрение со стороны его величества, затем – полное охлаждение.

А под конец, в случае Столыпина, – еще и пуля. От благодарной России.

И все же в нас неизменно живет вера, что, даже пребывая в стоячем болоте, даже двигаясь вспять, обратно нормальному направлению движения, мы каким-то непостижимым образом способны далеко опередить другие-прочие страны и континенты. Не Гоголь ли первый поддержал нас в этой вере – посреди беспросветного николаевского застоя, посреди повествования обо всех этих бессмертных чичиковых, маниловых, ноздревых, собакевичах выкрикнул вдруг: “Русь, куда же несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле. И, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства”.

Вот ведь как. Уже и догонять никого не надо. Сами все уступают дорогу. У нас свой особый путь, свой особый скок. И вот мы уже летим впереди всех. Даром, что в карете нашей засел примитивный аферист-шаромыжник.

Ах, как все это приятно для национального честолюбия! Как ласкает его! Ничего не делай и – знай себе лети. Но сказка про удалой полет русской тройки льстила также и недавним социальным эспериментаторам-коммунистам. Запутавшимся в лабиринтах своих эспериментов. Не случайно этот авторский монолог, это лирическое отступление так любили в советские времена. Помню, наизусть заставляли учить на уроках литературы (не знаю, как сейчас). Весьма кстати пришелся классик большевикам, пролагавшим свой особый путь. Как после выяснилось – путь в никуда.

За всю историю нашелся, по-видимому, лишь один русский человек, осмелившийся сказать своему народу резкую, обнаженную правду. Прямо в глаза. Вот эти слова, исполненные невыносимой боли, невыносимого страдания:

“…Мы, можно сказать, некоторым образом – народ исключительный (вот видите, исключительность все-таки в самом деле имеет место, не зря нам день-деньской поют про нее наши национал-патриоты. – О.М.). Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок”.

“Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам”.

“…Обособленные странной судьбой от всемирного движения человечества, мы… ничего не восприняли… из ПРЕЕМСТВЕННЫХ идей человеческого рода”.

Провидение “как бы совсем не было озабочено нашей судьбой. Исключив нас из своего благодетельного действия на человеческий разум, оно всецело предоставило нас самим себе, отказалось как бы то ни было вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить”.