Дон Фабрицио припомнил, как зашлось у него сердце, когда он попробовал эликсир. Горький. Горше чистого экстракта миндаля. Горше белладонны. От малюсенькой капли, скользнувшей по языку в глотку, живот немедленно скрутило. Голова закружилась. Он решил, что ему поможет свежий воздух. Десять минут он стоял у входной двери, задыхаясь от дурноты и слушая неописуемо прекрасную музыку, и вернулся в лабораторию принять противоядие. Священник решил, что без противоядия не обойтись. Музыка была такой изысканной и пленительной, что он бы с радостью дал ей унести себя. Я бы охотно умер с этой музыкой. Позволил бы ей вознести меня в рай. И что-то мне подсказывает, что там же я нашел бы кромешный ад. Фабрицио быстро осмотрел сотни пузырьков на полках. Неверный выбор мог оказаться смертельным, но что-то нужно предпринять, иначе он разлетится на миллион кусочков, подобно каменной статуе архангела Михаила, что годом раньше упала с фасада собора и разбилась на мраморных ступенях.

Священник принял горсть руты душистой и хмеля, запив их водой, но тут же понял, что они недостаточно действенны. В отчаянии попробовал кервель, прогоняющий скверные сны. Никакого эффекта. Что-то посильнее, подобное удару копыта. Ядовитая белена. Может вызвать галлюцинации, иллюзию полета. Он потянулся за беленой, задумался, снова потянулся.

Фабрицио схватил пузырек, наполненный синевато-лиловой жидкостью, вынул пробку и сделал большой глоток. Желудок сжался пружиной, словно выталкивая незваного гостя. Вздохнув, Фабрицио успокоился, зная, что не умрет. До него по-прежнему доносилась музыка, чувственная, чарующая, легкая, как шум апрельского ветра в кронах лимонных деревьев, и в то же время настойчивая и неотвратимая. И он вышел в серую туманную мглу в поисках ее источника.

Дон Фабрицио прошел мимо мастерской Никколо, там было темно и тихо. Никто не играл на скрипке ни здесь, ни в других домах и мастерских, мимо которых он проходил. В соборе и крестильне тоже никого не оказалось. Но восхитительная музыка все так же неистово билась в нем.

Фабрицио остановился на главной площади и уставился на циферблат часов на башне возле собора. Он потер глаза, потряс головой. Четыре стрелки часов вращались вперед и назад, по ходу и против хода времени.

— Музыка, музыка всему виной.

Промокший в тумане насквозь, он смотрел, как стрелки расписных часов двигаются вперед и назад. Удивительным образом их движение совпадало с музыкой.

Он взглянул на свои руки. Это были руки молодого мужчины, чужие или его собственные, но его молодого, такого, каким он был много лет назад. Кровь пульсировала в венах, музыка, несмотря на очарование, болью отдавалась в голове.

В эту секунду свет кометы упал из-за туч длинными нитями, подобными дождевым струям.

На другой стороне площади сквозь туман он различил женщину в капюшоне, кроме них в эту ужасную погоду там не было никого. Она торопливо свернула в переулок. Краем глаза священник уловил ее движение и двинулся следом. Я не святой, но это безумие. Ноги несли его против воли. Впереди женщина скользнула в еще более узкую и темную улочку. Фабрицио двинулся следом. Когда до женщины оставалось десять шагов, она остановилась и обернулась. Это была герцогиня. Священник подумал, что она необычайно хороша. Герцогиня узнала его и улыбнулась. Казалось, улыбка поднялась из глубин ее существа.

— О, Фабрицио, это вы. — В голосе ее звучала отчаянная мольба. — Я… вы мне не поможете? Прошу вас.

Священник подошел ближе:

— Да, конечно. Что случилось?

— Я сделала нечто ужасное. Я отпила глоток эликсира, что муж купил у актера на площади. Кажется, я схожу с ума. Я много часов ходила по улицам. Я так, так…

— Зачем вы его пили?

Она покачала головой:

— Он попросил. И я видела, сколько радости, сколько удовольствия это доставило ему на нашем… Мне нужно…

Взяв священника за руку и глядя ему прямо в глаза, она увлекла его дальше, в тень галереи.

В этот миг Фабрицио услышал, как еле слышный голос скрипки становится громче и громче. Дождь падал на безлюдную улицу, вода ручьями текла по трещинам в каменной мостовой. Туман проник повсюду, поглотил город целиком, влажный воздух искрился от нависшего напряжения.

Наконец, плач скрипки обернулся чистым слепящим светом.

Многочисленные зрители на площади теснились вокруг сцены, привлеченные звуками труб, барабанов и струнных инструментов. Опоздавшие, заслышав музыку, спешили на площадь. Стоявшие позади поднимались на цыпочки и вытягивали шеи, чтобы увидеть происходящее. Богатые люди, сидевшие на скамьях возле помоста, прекратили разговоры и в ожидании смотрели наверх. Музыканты доиграли и покинули сцену.

Зрители в нетерпении выжидали момента, когда болтовня и суета прекратятся и представление наконец начнется. Актеры затаили дыхание. На переполненной площади воцарилось молчание, даже самый маленький ребенок смотрел, широко раскрыв глаза, понимая — сейчас что-то произойдет.

И представление началось. Два арлекина в черных полумасках, пятясь задом, вышли на подмостки с разных сторон. Первый нес зонт, второй — фонарь. Одеты они были в длинные узкие камзолы и штаны, покрытые пестрыми, неровными заплатами. В масках — узкие прорези для глаз и бородавка на лбу. Они медленно пятились, пока не столкнулись спинами посредине сцены. Оба замерли и осторожно обернулись. Увидев друг друга, они принялись извиваться, затем выпрямились, каждый выпятил грудь.

— Я Арлекин. У моей матушки был такой веселый нрав, что она родила меня через пять дней после свадьбы. — Он говорил на мантуанском диалекте.