— Кому, как не мне, владеть городом, где появился на свет достойнейший Диоген!

Диоген Диогеном, но сменить роскошный шатер на пифос, а попойки на ученую беседу царь не спешил. Днем он объезжал свои войска, перегородившие перешеек рвом и валом, а иногда организовывал вылазки на неприятельскую территорию, когда солдаты на лодках подходили к берегу с моря, выбирая участок, где берег был поположистей, и карабкались вверх по лощинам, осыпаемые бранью и дротиками синопцев. Потери в таких стычках бывали нечасты, но эти сраженьица тешили сердце царя и вселяли бодрость в сердца воинов. Ну а с наступлением сумерек враждующие стороны предавались разгулу. Синопцы хлебали вино, привезенное с Родоса, а осаждающим приходилось довольствоваться пойлом, выжатым из местного винограда.

И все были заняты, и все были при деле, и жизнь, доселе пустая, вдруг обрела смысл. Вот и говори, что война — жестокость и несправедливость. А не будь войн, чем занимали бы себя бравые мужи, которым не сидится дома, за какие бы подвиги цари венчали себя победными лаврами? Не скажете? То-то же! Только война дает жизни разнообразие и веселие, достойное мужей. Только война! А если еще эта война не хлопотна и не кровава. Одним словом, веселая то была война!

К зиме война закончилась. Было выпито немереное количество вина, в желудках воинов исчезли целые стада баранов и быков, нарядные хламиды поизносились. Митридат снял лагерь и удалился в Амасию, где всю зиму пировал во славу будущих побед. Синопцы тоже не горевали, ибо Родос, заинтересованный в причерноморском хлебе и вкусной рыбице пиламиде, [54] обещал прислать еще денег, оружия и, главное, вина.

Прошла зима, и веселая война возобновилась. Понтийский царь вновь гарцевал на коне перед укреплениями, насыпанными синопцами, а те приветствовали его пьяными выкриками, благо вина вновь было вдоволь.

И на третий год было то же самое, и на четвертый. О Митридате Понтийском заговорили, как о воинственном государе. Он заказал себе шлем с рогами, отрастил длинные волосы, и походил теперь на варвара.

А на пятый год случилась неприятность. Антиох, владыка Сирии, наконец, соизволил обратить внимание на земли, лежащие к востоку от Тавра. С большим войском он пришел сюда и запер своего дядю Ахея в Сардах. Династы, с брезгливым высокомерием произносившие имя царственного юнца, сразу приутихли. Аттал затаился в своем Пергаме, Прусий носа не высовывал из Вифинии. Митридат…

Вообще-то, у Митридата не было причин опасаться Антиоха, ведь тот приходился ему свойственником. Несколькими годами раньше владыка Сирии воспылал страстью к Лаодике, юной сестре Митридата, слава о красоте которой шла по всей Азии. Антиох посватался, и конечно же Митридат не стал отвергать столь выгодную партию: неслыханная честь — породниться с самим Селевкидом! Митридат, полный самых радужных надежд, даже задрал нос перед приунывшими соседями, но вскоре выяснилось, что альянс этот, казавшийся столь выгодным, на деле никаких выгод владыке Понта не принес. И дело не в скверном характере Антиоха. Напротив, тот весьма милостиво отнесся к своему новому родственнику, видя в нем того, на чью помощь можно было бы опереться в борьбе за Азию. Брат — так называл Антиох Митридата. Брат-то брат, Но советники Антиоха, в первую очередь, приснопамятный Гермий, только и прикидывали, какой бы кус земли еще прихватить. Дружа с Антиохом, можно было не только не округлить свои владения, но и лишиться их. Потому Митридат потихоньку отдалился от своего царственного родственничка и старался пореже напоминать о себе. Ему не хотелось закончить дни откормленной канарейкой в золотой клетке, подобно Деметрию или Крезу. Не хотелось…

Вот и сейчас Митридат тоже решил не рисковать. Разумней было отсидеться во дворце, чем нежданно-негаданно получить удар в спину от милого родственничка, благо тому было не в первой наносить такие удары.

Митридат заперся во дворце, где пил и хандрил. Его верные наемники-каппадокийцы разбрелись по своим деревням, где также пили и хандрили, вымещая нерастраченную энергию на женах и детях и ни в чем не повинных соседях. Войны не стало, и целый народ пришел в уныние. Заняться было нечем. Оставалось лишь сетовать на судьбу. Митридат сетовал на нее, злодейку, своим ближайшим друзьям, которых по примеру «брата» Антиоха жаловал пурпурными плащами и шляпами. Отхлебывая несмешанное вино, — по характеру своему Митридат был скорей варвар, нежели грек, и дар лозы любил принимать без смеси с водой, — царь сетовал:

— Ну почему я рожден повелителем ничтожного Понта, а не сирийским царем?! Сейчас мои воины осаждали бы Сарды, а потом пошли б на Пергам, Вифинию. А потом взяли бы Синопу! Ну почему?!

Кто-то из друзей, какой-нибудь Онесим или Мард, резонно замечал, что могло быть и хуже, и что рождение могло даровать Митридату судьбу горшечника или крестьянина. Но подобный довод царя не убеждал. Он, довод, был слишком ничтожен, чтоб убедить.

— Зачем исходить из худшего? Горшечник, крестьянин… — Митридат был пьян, и с лица его не сходила кривая улыбка. — А если рассуждать здраво, чем я отличаюсь от горшечника или крестьянина? Или от золотаря? Тем, что имею дворец? Тем, что пью из серебряного кубка, а ем из дорогого блюда? Тем, что у меня есть воины и рабы, а у горшечника их нет? Разве это столь уж большое различие?

Царь вопрошающе обводил взором переглядывающихся собутыльников и с меланхоличным видом опустошал очередной килик. От выпитого вина взгляд Митридата обыкновенно приобретал ясность, а речь, напротив, становилась быстрой и сбивчивой.

— Вот сейчас мой славный братец Антиох принялся за Ахея! А зачем, скажите, ему сдался Ахей? Что, у Антиоха не хватает земель? Что, он не может прожить без владений, что присвоил себе Ахей? — Царь пьяно смеялся. — Не знаете! А дело не в землях, и не в богатстве. Все это — пфу! — И Митридат дул на ладонь, наглядно демонстрируя свое это «пфу». — Все дело во власти! Власть! — кричал Митридат, и бородка его грозно топорщилась. — Власть! Что можете знать о ней вы, не испытавшие этой власти? Она — слаще женщины! Она — пьянее вина! Она — живительнее глотка воды! Она — слаще славы!

Тут мысли владыки Понта начинали путаться, а сравнения иссякали. Он горестно всхлипывал. Ему так много хотелось сказать о мучающем его: о власти, славе, других прекрасных вещах; ему хотелось раскрыть этим олухам, искоса переглядывавшимся между собой, глаза. Но царь не мог этого сделать, ибо миг просветления, приходящий под воздействием дара Диониса, краток, и никогда не удается поведать о тех многих истинах, что неожиданно пришли в голову. Обидно!

— Обидно! — кричал Митридат, растирая грязной рукой обильно струящиеся по щекам и бороде слезы. — Как мне обидно! Если бы вы знали! Ну почему одним все дано от рождения, а другим приходится выцарапывать счастье у богов?! О, как же обидно…