Ехали молча.

Причалили. Ирена пошла к себе — собрать вещи, еще остававшиеся в комнате при библиотеке. К берегу бежал, размахивая руками, парень в распахнутой куртке, — оказалось, Тумене, племянник тетки Сайны, — ветер заворачивал полы, трепал волосы, сдувал голос в сторону леса. Потом — разобрала: «несчастье… Ланеге, идем, скорее…» — и что-то про дерево.

Погода портилась, воздух мутнел, снег обжигал лицо, тучи висели низко — но вертолет все-таки прилетел. Вынырнул из бело-серого месива, медленно опустился, замер; винт замедлился, стало видно мелькающие лопасти, еще медленнее, еще… все. Сегодня за штурвалом был Андер, обстоятельный, спокойный. Махнул рукой — полезай, мол.

— Подожди, — сказала Ирена, поддавшись неясному порыву, — кажется, будет еще пассажир.

Андер кивнул, выбрался наружу из кабины.

— Поскорей бы, — проворчал, — ты видишь, какая погода.

— Сейчас, — уверенно ответила Ирена, — сейчас подойдут.

И действительно, подошли двое, третьего вели под руки — почти несли. Тумене, Ланеге — и Саукан, к ноге прибинтованы две доски, бледный, лицо перекошено болью.

— Кровь я остановил, — сказал шаман, — кость сложил… боль немного унял, но совсем не могу, это время, — а ему надо в больницу. Хорошо, что подождал, Андер.

— Девчонку благодари, — мотнул головой пилот. — Я хотел лететь.

Шаман кивнул.

— Да.

На Ирену даже не взглянул. Только когда уже устроили раненого в кресле — взял ее за руку. И тихо:

— Ненадолго, Ире.

Мягко высвободила пальцы.

— Не обещай, шаман.

— Я сказал, Ире. Ненадолго.

— Полетели уже, — сердито буркнул Андер. — Погода.

…Интересно, окажусь ли я виновата заодно и в том, что Саукана придавило деревом…

— Хозяин леса, — шепнула Ирена в смутно темнеющие под днищем вертолета кроны, — ты уж береги их. Всех… и волка, слышишь? Волка.

Стучат колеса, качается вагон. От узкой полоски окна тянет холодом — от колен до груди: верхняя боковая полка. Ирена лежит спиной к проходу, завернувшись в одеяло, и смотрит, не видя, на уплывающий назад пейзаж, мутный не то от взвихренной снежной пыли, не то от грязноватых потеков на стекле. Мокрый снег. Земля там, снаружи, пегая, а впрочем, почти и не видно… и с каждой минутой все дальше — плечо, обтянутое тонким свитером, запах табака, целебных трав, хвои и сырой шерсти, тепло ладони на ее спине, шепот: «спи, Ачаи…» — глаза закрываются, голос звучит рядом, рука касается волос. Сейчас, милый, сейчас… я усну, честное слово… Веки вздрагивают, поднимаются снова. Муть за окном медленно рассеивается, выплывает круглая желтая луна с узким вертикальным зрачком, как тогда и там. Резкий свет, черные тени. Теперь видно, где мы едем… Земля наклонилась и уходит вниз, поезд изгибается на повороте, и за последним вагоном рельсы дрожат и расплываются, потому что они не стальные. Это облачный след, как от самолета. Ирена переводит взгляд вниз — там море, серебряное и черное. Волны катятся, взблескивая, — серебряные гребни, черные провалы между ними, иногда с вершин валов срываются и летят сверкающие брызги — множество ртутных шариков. Некоторые из них стремительно растут в размерах — это потому, что они на самом деле приближаются к летящему вагону, — и становится видно: внутри — свет. Стенки пузырей радужны и прозрачны, за пленкой люди, кто — не разглядеть, но Ирена знает, что стоит сосредоточиться на каком-нибудь одном шаре — и она увидит, услышит, почувствует.

По спине озноб, и сердце ноет — где-то там, среди взлетающих к небу пузырей света, тот единственный, в котором — июль. Взгляд мечется от шара к шару, пытаясь различить среди фонарей и люстр, очагов и свеч, костров и лучин желтую лампочку на проводе, перекинутом через еловый сук. Вот похожий…

…Не тот. Лампа над обеденным столом, абажур с бахромой, чашки с горячим чаем. Ирена теребит край скатерти, глаза опущены, будто ничего нет интереснее на свете обыкновенной чайной ложечки из нержавейки, внутри которой сверкает, слепя, уменьшенная и перевернутая копия лампы.

— Уезжаю, охо-диме.

— Вижу.

Задней мыслью: «тяжело с вырванными корнями… приживешься ли теперь там, варанне?» И нечего сказать — только молчать в ответ: «я должна, охо-диме».

«Значит, слышишь, варанне», — молчит Аглая. — «Не всегда. Временами только. Тебя — хорошо слышу, охо-диме». — «Что ж… Отогревайся, сколько можешь, водяная трава. Путь долог и холоден… в зиму уходишь…»

Две женщины пьют чай, думают каждая о своем. Ирена ловит отдельные смутные образы, они не складываются в связную картину, — и вдруг четкое: «Вижу — обещание, варанне. Видишь ли ты?» — «Нет, охо-диме. Не вижу. Только — помню».

— И то дело, — говорит Аглая вслух. — Тогда — помни.

Светлый пузырь отстает, отдаляется, радужные блики смазывают фигуры двух женщин у стола под лампой. Одна из них — я, я пью чай, обжигая губы…

Издалека:

«Обещание, варанне… оно сильное — насквозь через три мира. Видишь? нет? тогда — помни».

…И сразу — июль. Поезд проезжает по краю, ветви вздрагивают, и раскачивается голая лампочка на проводе. Человек в тонком свитере сидит под елью, сосредоточенно вырезает что-то ножом из ветки толщиной в палец. Темные волосы падают на щеку, Ирена протягивает руку — отвести прядь, коснуться лица, — губы шевелятся: ты видишь меня? это я…

Локомотив гудит, раздается грохот — проносится встречный, — и картина за окном рассыпается на ритмично мелькающие квадраты окон, освещенные изнутри слабым ночным светом.

И завтра, и послезавтра, и еще день… Снега все меньше, потом и вовсе нет. Чем ближе к столице, тем дальше от зимы. Поезд вползает в еще серую осень, изредка подкрашенную ржавчиной пожухлой листвы. Мокрый ветер, низкое небо.

Далеко позади Ингелиме уже замерзает, а тут еще плещет темная осенняя вода.

Ингелиме.