— Должно быть, уже далеко вперёд нашего ускакали! — с некоторой завистью прервал тут его Алёша.

— Да нет, не думаю… — рассудительно отвечал Чунг. — Мне кажется — мы изначально жили в землях гораздо более южных, нежели ваши…

И он продолжил рассказывать, как часами неслись они по бескрайним луговым раздольям, обгоняя стада буйволов и вольных лошадей; у западного горизонта высились горы, и то тут то там подымались среди трав то рощицы, то одинокие древа исполины; над всем этим степенно плыли величественные облака, а среди них — орлы, весь тот простор зрящие. И так ярко эти образы перед Алёшей пронеслись, что он полюбил родину Чунга, и решил, что когда-нибудь и взглянет на неё, пройдётся, тепло от неё исходящее почувствует. Ну а Чунг продолжал — оказывается, когда они останавливались на ночлег — отец его, доставал чудесный талисман, данным им в дорогу шаманом племени — талисман этот изображал трёхглавое божество — каждую из голов требовалось вымазать особой мазью, а затем — уложить его на угли; тогда над божеством подымалось, густело, полнилось причудливыми, многообразными фигурами некое облако; обвивало всех сидящих, но большей частью перекатывалось всё-таки на Чунга. То не были те злые, дурманящие духи, которые врывались в сознание курильщиков некоторых трав. Нет — то были добрейшие божества, которые витали над миром живым, и иногда приходили во сны младенцев, дабы усладить их, избавить от всяких горестей. Они не могли наполнить мир Чунга своими сладостными, светлыми виденьями — ведь такого мира больше не было; однако, в первый же день пути они подхватили его душу, и понесли выше наполненных серебристым сиянием звёзд облачков; подняли его так высоко, что в той великой чёрной пустоте, где нет ни воздуха, ни жизни, где веет что-то незримое, чуждое всем земным страстям, и где на фоне бессчётным звёздных россыпей, нисколько не оттеняя их златится могучее Солнце, где Луна предстаёт во всей своей печальной, одинокой высоте — поднявши его в эту высь те добрейшие божества спрашивали: не хочет ли он летать здесь с ними всю ночь — великое множество тайн обещали они ему открыть — дух Чунга отвечал, что — нет — не хочет, что чувствует, что должен идти и в Мёртвом мире, и не только потому, что иначе и дорога в этом мире окажется тщетной, но и потому, что там ждёт его друг. И всё же он благодарил этих божеств за то, что они были рядом, за их светлые голоса, за величественные виды космоса — они печально вздыхали, и отпускали его дух, и падал этот дух в бездонную, тёмную бездну, где встречался со своим другом…

— А моё добрейшее божество — это Оля. — мечтательно улыбнулся Алёша.

— Что же это за божество «Оля», как он выглядит?..

— Не он, а "она"… — улыбнулся Алёша. — …Как я могу рассказать тебе?.. Как я могу тебе рассказать достойно?.. Если бы я был лучшим поэтом-певцом и тогда не решился бы… Нет, Чунг — я не нахожу достойных слов… Может и нет вовсе таких слов…

Барабанная дробь постоянно прорывалась спереди, но была едва слышной, но вот хлестнула вдруг в полную силу, так что даже и стены вздрогнули; одновременно с этим донёсся и хор голосов — который размеренно, с удручающим однообразием, уныло всё повторял и повторял что-то — в несколько мгновений опротивело это однообразие, и ещё — стало жалко тех, кто пребывал в таком унылом существовании.

И Алёша и Чунг шаг за шагом продвигались всё вперёд и вперёд, и знали они, что там, впереди ждёт их какое-то мрачнейшее испытание, однако же старались не думать об этом — хоть ещё сколько то пробыть среди тех светлых образов, которые плели их воспоминания.

— Вот знаешь ли. — с пылом говорил Алёша. — Вот я сейчас здесь иду с тобою, говорю, а её рука на моём лбу — греет меня. Знаешь — я даже чувствую это тепло, и даже образ её пред собою вижу!.. Вот — сейчас склонилась надо мной…

Он чуть прикрыл глаза, и на губах его отразилась светлая, счастливая улыбка.

В это время откуда-то спереди прорезался жуткий, мученический вопль, однако ни Алёша, ни Чунг не обратили на этот вопль никакого внимания — они были заворожены этими волнующими мгновеньями, когда так переплетались два мира — Алёшин лик пылал — юноша был подобен и вдохновлённому божеству, и терзаемому адом демону. Он вытягивался куда-то в пустоту, но явно видел и чувствовал за этой пустоте дорогие ему образы.

— Оля, ведь всё будет хорошо!.. Не рви, не рви так моё сердце!.. Неужели же ты предчувствуешь что-то мрачное, что ты погибнешь, Оленька?!.. Ведь не может же быть такого — нет, нет!!!

И тут он резко замер и согнулся, потому что сейчас в мгновенья запредельного откровения, почувствовал тоже, что и Оля — что ей, в весенний ласковый день и на весне жизни своей суждено найти вечный приют в земле родной и под белою берёзой.

Проход тем временем повел вниз и сделался совсем узким. Барабанная дробь и беспорядочные вопли ещё возросли, и вмещали в себя столько однообразного, должно быть уже давным-давно тянущегося унынья, что он и не умещался в этом проходе, и прямо-таки распирал его стены, и должно быть от того они покрыты были трещинами из которых нестерпимыми, оглушающими волнами накатывался смрад. С каждым шагом усиливалась какая-то невнятная, но полнящая воздух жуть, которая вступала в схватку с чувствами друзей.

Чунг вынул длинный охотничий кинжал и несколько раз извилисто и стремительно рассёк им воздух.

— Я поползу первым. — проговорил Алёша, и выхватил из рук друга кинжал. — …Это потому, что я сейчас с Ольгой пообщался, потому что силы великие в себе чувствую… Ну всё — не время на разговоры — мне так кажется, скоро меня уж возвратят. Там у нас такое… Да, впрочем — не время рассказывать; пошли скорее…

И вот они пошли — впереди Алёша, позади — Чунг. Вначале друзья ещё держались за руки, однако ж потом проход стал ещё и сужаться, и пришлось разжать эти объятия, ползти друг за другом на карачках. Проход продолжал сужаться, и как ни клонился Алёша к полу, всё же неровный потолок бил его и по затылку, и спину расцарапывал, каждое новое движенье вперёд приносило новый удар, и уже трещала, гудела голова.

— Говорил же тебе… — хрипел Алёша. — …Тут весь расшибёшься… И кто это прорубал… Как можно было прорубить и пролезть в такой узкий проход… Карлики что ли какие-то… Эй, Чунг! Чунг, ты там ещё?!..

Быть может — и был какой-то ответ, однако же за теми заунывными стенаниями, которые прорывались спереди, совсем не слышал Алёша этого ответа. Тут как шилом голову пронзило: "Чунга уже нет! Поглотила его одна из тех многочисленных трещин, мимо которой проползали!" — и тут же, наполняя паникой, вместе со встречным током тяжкого, смрадного воздуха, понеслись один за другим кошмарные образы грядущего: проползёт он ещё немного, и там проход сузиться настолько, что он застрянет, да так и будет лежать среди этих, давящих отчаяньем стен; одинокий, среди мрачнейших образов он будет постепенно сходить с ума, и в конце концов — станет грызть эти камни, хохотать безумно, а потом и к хору заунывному присоединиться, и будет скрежетать, надрываться вместе с этим хором века, века — всё это в одно мгновенье пронеслось в стонущем его сознании, и вот Алёша попытался вывернуть голову, назад взглянуть — слишком узок был проход, ничего он не увидел, и только очень сильно ударился об очередной каменный выступ. удар был настолько силён, что в первое мгновенье ему даже показалось, что расколот череп — ещё сильнее хлестнуло отчаянье — страстно жаждалось жить, бороться, любить — он чувствовал, что по голове течёт кровь; вот липкая струйка и по лицу побежала, в глаза попала, ещё больше затемнила мир; хотел дотронуться до раны руками, но не мог их так выгнуть, и вообще — всё тело затекло, отдавало болью; почти уже не слушалось его:

— Надо прорываться вперёд, вперёд, вперёд… — несколько раз, словно заклятье повторил он. — …Если бы Чунг полз сзади, так уже давно дотронулся бы до моей ноги — но, может его разбудили… Да — наверняка его разбудили… Что ж оставаться здесь, ждать?! Нет — тело ведь заледенеет; он поймёт — как вернётся, поползёт следом… Что же с головой — почему так гудит?.. Трещит… Эти круги перед глазами?! Всё темнеет, темнеет — неужто пробит череп?!.. Нет же, нет!.. Вперёд! Вперёд! Жить — бороться!..

Он сделал ещё несколько рывков вперёд, и это были судорожные, нерасчётливые рывки, от которых он получил ещё несколько сильнейших ударов. Голова трещала, перед глазами в бездну закручивались ревущие воронки; обильно стекающая по лицу кровь казалось прожигающей лавой. Но вот Алёша разом остановился — ещё раз ударился, но даже и не заметил этого: перед ним темнел скелет — кровоточащие, раскалённые молоты, набаты, тараны забились в голове: "Вот и с тобою тоже самое станется! Это ж твой предшественник, тоже здесь полз, к тем вратам великим прорывался… Вот и ты — ещё несколько движений, и точно также здесь застрянешь!.. А сколько он пролежал здесь, продёргался, проорал, прежде чем обратиться в этот скелет?!.." — и тут же, вторя этому отчаянью, нахлынул ледяной ветер, сжал, до костей проморозил — Алёша знал, что — это Снежная колдунья, и чувствовал себя таким ничтожным, измождённым, она бурей в его голове носилась: "Сдавайся!.. Поворачивай пока не поздно!.. Неужели ты не понял — борьбы тщетна, ты обречён!" — тут одновременно вспомнился купец с Дубградского базара, тот самый, который точно Кощей чах над своими пирогами, вспомнился и рассказ о сыне Дубрава — представилось, что и он станет таким же подлецом, и он вскрикнул: