Круглов, наверное, специально пригласил Алексея проследить этот путь деталей, всем хорошо известный.

Каждый, кто работал в цехе, знал, что происходит с деталями после механической обработки, но далеко не все ощущали то напряжение, которое испытывали в эти дни сборщики. И Алексей своими глазами увидел теперь, как они, стоя по обе стороны длинных столов с мягким покрытием, собирают переднюю, среднюю и заднюю части, быстро стягивая их стыки болтами из нержавеющей стали, образуя картеры, ощеренные двумя рядами круглых проемов под цилиндры.

Картеры напоминали огромные, поблескивающие краской и металлом, фонари. Их бережно устанавливали на электрокары и тотчас увозили на главную сборку. Рабочие, нервно поглядывая на иссякавший запас деталей, принимались за монтаж новых картеров, и было больно смотреть, как они жадно хватали каждую поступающую сюда половинку. И еще обиднее было, когда недоставало то передней, то средней части картера. Эти минуты простоев лучше всяких слов убеждали, как необходимо сейчас бесперебойно обеспечивать сверхплановую сборку.

Много суток провел Алексей в цехе после той ночи. В напряженной работе он потерял счет времени, не замечал смену дней и ночей. По нескольку часов спали они с Кругловым в его конторке на жестких топчанах и снова возвращались к стремительной жизни станков, оказываясь в самый нужный момент в тех местах, где создавалась угроза простоя. Алексей не раз брался за рычаги станков и пополнял недостающие на потоке детали. Так прошел декабрь. Только в ночь под Новый год они вместе с Кругловым пошли домой, и у каждого на душе было спокойно: сделано все, что требовалось от них, все, что они могли.

— Бывай! — сказал Круглов, сворачивая на тропку, что вела к его дому. — Встречаем Новый год и спим до утра. Спасибо тебе, ты настоящий наш уральский парень! — Он не выпускал руку Алексея и смотрел ему в глаза. — Признаться, поначалу думал: хлипкий ты, изнеженный. А ведь нет, кремнем оказался.

Это было признание. Его добивался Алексей многие месяцы трудной, иногда непосильной работы. И если уж так говорит Круглов, значит, он, Алексей, действительно сумел доказать, что способен сдержать слово, данное самому себе. Но Алексею сейчас было ровным счетом все равно, как о нем думают в цехе. Во всяком случае, кремнем он себя не считал. И уж тем более непонятным ему было постоянное удивление Владимира той выносливостью и той волей, которыми якобы обладал он, Алексей. Уж кто-кто, а Владимир, прошедший испытания фронта, не должен был удивляться тому, какие перегрузки выпали на долю брата. Однако Владимир встретил Алексея обычным восклицанием:

— Ну, брат, твоей воле можно позавидовать! Ты же опять не показывался домой две недели.

— А ты — полтора года.

— Это другое дело. Там был фронт.

— Значит, и здесь есть что-то похожее, хотя я никогда так не думаю.

— Между тем так думать вполне закономерно. Просто ты не можешь сейчас этого понять. Единственное, что не стреляют здесь, а в остальном — не каждый выдержит…

— В основном выдерживают все, — снимая спецовку, ответил Алексей. — Я лично привык, да и не представляю, что жизнь может быть какой-то другой.

— Вот-вот, не представляешь. А дети наши, если их пошлет бог, и вовсе не будут представлять. Есть, конечно, будешь? Или подождем Нового года? Я сварганил овощное рагу. Почти такое, как делала мама.

Владимир проковылял в кухню, громыхнул там ухватом, доставая из печки чугунок. Обхватив его тряпкой, он вернулся в комнату. Запах разварившихся овощей пронесся над столом. Алексей, не раздумывая, забрался ложкой в чугунок и стал накладывать рагу в тарелку.

— Сегодня я путешествовал на базар, — рассказывал Владимир, глядя, как жадно ест Алексей. — Принес нечто вроде горилки, немного свеклы, лук. Других компонентов не раздобыл. Да и менять больше не на что. Ну, а картошка у тебя еще есть своя. Кстати, Валентина Михайловна так и не забрала свой пай. Честно говоря, с ними было веселее. Теперь сидишь в ожидании комиссии один, как сыч. Ладно, Юра забегал дважды. Звал нас встречать Новый год. Второй раз приходил с какой-то миловидной балеринкой. Оба любопытствовали, куда ты пропал и когда, наконец, объявишься дома. Положить еще? — спросил Владимир, наблюдая, как Алексей зачищает тарелку коркой хлеба.

— Сыт! Премного!.. — ответил Алексей, дожевывая корку и отодвигая поблескивающую тарелку.

Упоминание о балеринке всколыхнуло в Алексее чувство, которое он все это время старался далеко упрятать даже от самого себя. С Юрой, без сомнения, приходила Нина. Он так и не объяснил ей своего теперешнего положения и до сих пор не мог заглушить память о ней. Не мог, потому что это была не та память, что хранит ушедшее, утраченное навсегда. И Алексей напрасно старался забыть Нину. Чувство к ней продолжало жить помимо воли и вопреки мысли о невозможности соединить их судьбы. Алексею постоянно хотелось видеть Нину, говорить с ней, и ему часто казалось, что они ни на минуту не расставались.

Образ Нины невольно возникал перед Алексеем в самые неожиданные мгновения, среди грохота станков, в самый разгар срочной работы и в кратковременные затишья, когда вдруг обрывался ток силовой энергии или приходило время прилечь на топчан в конторке Круглова. И ему верилось: все, что испытывает он, точно так же воспринимает Нина. Вот только быть с нею он не имел права, как будто знал, что ошибки молодости не проходят бесследно и за них иногда приходится расплачиваться всю жизнь. И не имел права скрывать от Нины всей правды…