Из чёрной громадины осеннего вечера вышла девушка, она сильно хромала, но что-то в её лице, в красивых, словно вывернутых наизнанку волнением глазах понравилось ему, он сунул треть шоколадки в карман и незаметно проводил её до подъезда. Незнакомец, задумавшись, машинально нащупал свёрток и, доев лакомство, расправил фантик, вложил его в старый кошелёк. На шестом этаже включился свет — должно быть, девушка вошла в свою квартиру, ему захотелось приподняться на цыпочки и заглянуть ей в душу. Он перешёл на противоположную сторону дороги, чтобы лучше разглядеть, что происходит там, высоко, за тонкими шторами, испуганно вздрагивающими при сквозняке. Через несколько секунд свет погас. Мужчина посмотрел на нижнее окно, огромный мужчина обнимал хрупкую женщину. В соседнем окне бабушка расставляла на подоконнике пустые банки, наверное, стерилизовала посуду для консервирования, в третьем никого не было, но свет светился уютно и не одиноко.

Мужчина съёжился от холода и куда-то побрёл — вскоре темнота растворила его, не оставив ничего, кроме эха. А в небе повесилась луна. Она, ядовито-жёлтая, барахтались в луже подмороженного жира, снизу вздымались скелеты деревьев, тоскливо молящие о любви.

Света спала тревожно, ей снился мальчик, который рос в женской одежде, и его платье росло вместе с ним. И вот он стоит на сцене и высоким голосом распевает надрывные песни. Все хлопают в ладоши, и в одном из лиц Светлана узнаёт своё. Она немного постарела, на пальце обручальное кольцо, и она с обожанием следит за молодым человеком на сцене. Он, извиваясь гибким телом, пляшет на помосте. Зрители беснуются, взрываются аплодисментами и смехом. Актёр щедро дарит свой талант, пёстрый костюм, голые ляжки, но почему же она смотрит на него такими любящими глазами?

Светлана долго ела яичницу, промокая желток куском чёрствого хлеба, потом положила тарелку в раковину, из которой выбежало несколько тараканов. Девушка посмотрела вокруг себя — замызганные, с тупым рисунком обои, продавленная кровать, а на шторах видно чёрное пятно, кто-то вытер ими свои начищенные башмаки…

Люба купала Машу, капли воды скатывались с нежной кожи. Женщина крепко держала девочку, боясь, что та поскользнётся и разобьёт о кафель её мечты, она с материнской придирчивостью осматривала дочь, чтобы нигде не проглядеть притаившуюся опасность, чтобы ни раковая опухоль, ни чахоточный микроб не пожрали это молодое тело, не слизали его с поверхности вечности. Эта девочка должна оправдать её никчёмную жизнь. На Любу навалилось неожиданное чувство покоя, она стояла и не знала, что с собой делать, куда девать свои суетливые руки, ей так хотелось оторваться, углубиться в это заповедное ощущение покоя. Маша посмотрела на неё грустными глазами и тихо сказала:

— Мама.

Люба уронила душ, от его серебристой головки откололся кусок.

— Чёрт, разбила. Опять новый покупать!

— Мама.

— Люба с недоверием посмотрела на дочь.

— Ты чего?

— Мама, — удивляясь себе и ей, ещё раз сказала Маша.

Люба обернула девочку полотенцем и побежала в спальню, со всех сторон её окружало сомнение, она, как бегун, преодолевала препятствия каких-то предчувствий, обезумевшая от счастья, не верившая в него, она сорвала трубку телефона и начала кричать, так сильно, чтобы не было слышно стука сердца.

— Иван, Иван. Она, кажется, заговорила. — Маша стояла на кровати и дрожала от холода. Девочка смотрела вокруг себя и ничего не узнавала — мир стал говорливым, каждый предмет предлагал себя, чтобы его оживили словом, дали название.

— Кто заговорила?

— Маша, идиот ты несчастный! Приезжай скорее и купи шампанского и конфет.

Люба швырнула трубку, та повисла на проводе, и в ней вместе с гудками раскачивалось это их прошлой жизни — совместные планы, одна ванна на двоих, дочь Маша.

Женщина бросилась к ней, стала вытирать так сильно, что девочка то и дело теряла равновесие, потом подбежала к шкафу и достала Машино нарядное платье в красный горох, а сама потянулась к другому — синему с китайским воротником. Любины глаза лихорадочно горели, она металась по комнатам, сшибая всё на ходу. Через полчаса на пороге квартиры стоял Иван, держа в руках шампанское, конфеты и букет цветов. Перед ним была женщина из его прошлой жизни, его первая любовь, которая подарила и ему своё первое чувство. Она смотрела на него беспокойными глазами, щёки были слегка подрумянены, а на губы положена помада, чей коралловый цвет несколько скрывал прокуренный оттенок зубов.

— Она заговорила, — начала шептать Люба. Вдруг из-за её спины выглянула Маша в праздничном платье, с гвоздиками, вплетёнными в волосы. Её умные глаза светились лукавством, а рот был сложен в женственную, чуть коварную улыбку. Маша порывисто прижалась к папиным ногам…

По щекам Ивана текли слёзы, по щекам Любы текли слёзы, только одна Маша улыбалась и что-то лепетала, слегка напоминающее человеческую речь, но слова «мама и папа» у неё выходили внятно. Люба заметила на шее дочери прыщ, она потянулась, чтобы выдавить это наглое несовершенство, которое вмешивалось в совершенство их переживаний, но Маша вырвалась и твёрдо сказала — НЕ НАДО, а глаза объяснили, что великие моменты должны быть такими, какие они есть, само время и людские истории украсят их и выкинут ненужные нелепости, на это нельзя тратить ни сил, ни драгоценных минут, а надо целиком отдаваться счастью, которое льётся на нас с коварных небес.

Родители уложили Машу спать, к её правой щеке присох шоколадный след. Иван, послюнявив кончик пододеяльника, вытер щеку, девочка перевернулась на другой бок и открыла рот. Иван покраснел.

Люба с ожидание, даже с каким-то требованием заглянула в его глаза. Она взяла руку Ивана и провела по своей щеке. Ивана обожгло, он помнил эту кожу, это дыхание, а главное, глаза — синие, тревожные, морские. У него закружилась голова от мысли, что прошлое вдруг восстало из мёртвых и требует, чтобы его удовлетворили. Люба потянулась к нему и начала шептать, от неё пахло женщиной.