А после слона вспомнил и про того самого коня, о котором талдычил пьяный мельник. Коня доверил ему Вавила, покойный конюх купца Рюмина. Дело было на их ярмарке в Покровском, Козьма еще был не женат, но зато уже известен как «Перхушка». Вавила продавал годовалого жеребца, продавал с самого утра, ходил с ним по ярмарке, так и не продал, жаба задавила, хотя с ним торговались китайцы и цыгане. И попросил Козьму подержать жеребца, сказав, что сам сходит «пожрать и посрать». Козьме он дал пятак. Козьма пристроился с жеребцом возле ракит, где начинались палатки шорников, стоял и лузгал подсолнух. И тут хлюпинские киношники выставили два приемника, а между ними растянули живую картинку: дельфины. Но оказалось, что картинка та не просто живая, а трогательная: дельфины переплывали из одного приемника в другой и можно было их потрогать. Сперва ребетня, а потом и мужики с бабами полезли трогать дельфинов. Перхуша привязал жеребца к раките, полез в толпу, дотянулся, потрогал дельфина. Очень ему понравилось. Дельфин был гладкий, прохладный и приветливо пищал. И море было приятное, теплое. Протолкнувшись вперед, Перхуша влез прямо по грудь в море и стал трогать и трогать. А дельфины, выныривая из одного приемника, плыли к другому. Перхуша трогал их за спины и животы, хватал руками, стараясь удержать. Но они были верткие и вырывались из его рук. Ему было очень приятно, он сразу полюбил дельфинов. И когда киношник выключил картинку и пошел по толпе с шапкой, Перхуша, не раздумывая, кинул в шапку пятачок. Потом вспомнил про жеребца, вернулся к ракитам, а того и след простыл. Вавила тогда гонялся за Перхушей по ярмарке и пару раз здорово его ударил. Купец Рюмин прогнал Вавилу. А жеребца так и не нашли.

Доктор проснулся от голоса Перхуши:

— Барин, пора.

— Что тебе? — пробурчал доктор, не открывая глаз.

— Рассвело уж.

— Дай поспать.

— Вы ж просили разбудить.

— Отстань.

Перхуша отошел.

А через два часа к доктору поднялась мельничиха, тронула его за плечо:

— Пора вам, доктор.

— Что? — пробормотал доктор, не открывая глаз.

— Одиннадцать уж.

— Одиннадцать? — Он приоткрыл глаза, повернулся.

— Вставать вам пора. — Она с улыбкой смотрела на него.

Доктор нашарил на столике пенсне, приложил к своему помятому лицу, глянул. Мельничиха нависала над ним — большая, добротно одетая, в меховой кацавейке, с ниткой живородящего жемчуга на шее, с заплетенными, уложенными вокруг головы волосами и довольно улыбающимся лицом.

— Как одиннадцать? — Доктор спросил спокойней, уже вспомнив все, что случилось ночью.

— Пойдемте чаевничать. — Она сжала его запястье, повернулась и скрылась за дверью, шурша все той же длинной синей юбкой.

— Черт... — Доктор встал, нашел свои часы, глянул. — Точно...

Он посмотрел на окно. Из него проистекал дневной свет.

— Дурак не разбудил меня. — Доктор вспомнил Перхушу с сорочьей головой.

Он быстро оделся и спустился вниз. В горнице было оживленно: Авдотья ухватом задвигала в только что протопленную русскую печь большой котел, муж ее что-то мастерил в углу на лавке, за дальним столом восседала в одиночестве мельничиха. Доктор подошел к умывальнику, стоящему в углу, справа от печи, ополоснул лицо холодной водой, вытерся свежим полотенцем, повешенным мельничихой специально для него. Протер пенсне, глянул на себя в небольшое круглое зеркало, потрогал проступившую по щекам щетину:

— Мда...

— Доктор, испейте чаю, — раздался по горнице сильный голос мельничихи.

Платон Ильич подошел к ней:

— Утро доброе.

— С добрым вас утречком, — улыбнулась она.

Доктор перекрестился на иконостас, сел за стол. На столе стоял все тот же самоварчик и лежала на блюде все та же ветчина.

Мельничиха налила ему чаю в большую чашку с изображением Петра I, положила, не спрашивая, два куска сахара.

— Где же мой возница? — спросил доктор, глядя на ее руки.

— На той половине. Он уж давно встал.

— Что ж он меня не разбудил?

— Не знаю, — довольно улыбалась она. — Блинков свежих откушаете?

Доктор заметил на столе стопку свежеиспеченных блинов.

— С удовольствием.

— С вареньем, медом аль сметаной?

— С... медом.

Он нахмурился. Ему было теперь неловко с этой женщиной.

«Театр какой-то...» — подумал он, отпивая чая.

— А что с погодой? — Он покосился на окна.

— Лучше, чем вчера, — ответила мельничиха, глядя ему в глаза.

«Сильная баба...» — подумал он и вспомнил о ее маленьком муже, пошарил глазами по горнице.

Мельника нигде не было.

— Спит он еще, — ответила она, словно прочтя мысли доктора. — Похмелье. Кушайте.

Она положила ему блинов, подвинула чашку с медом. Доктор стал есть теплые, вкусные блины. В горницу вошел Перхуша и остановился у двери. Он был одет для дороги, в руке держал свою ушанку.

— Вот он, герой... — недовольно пробормотал доктор, проглатывая кусок блина, и почти выкрикнул:

— Что ж ты меня не разбудил?!

Перхуша улыбнулся своей птичьей улыбкой:

— Как же не будил? Как развиднелось, сразу и пошел к вам.

— Ну?

— Говорю: доктор, ехать пора. А вы мне: дай поспать.

Мельничиха рассмеялась, наливая себе чаю в блюдечко.

— Не может быть такого! — Доктор стукнул кулаком по столу.

— Господь свидетель. — Перхуша махнул шапкой на иконы.

— Видать, сладко спалось вам. — Мельничиха подула на блюдечко.

Доктор встретился с ее довольными глазами и глянул на других людей в горнице, словно ища у них поддержки. Но Авдотья возилась у печи с таким видом, будто знала все, что было ночью, а муж ее сидел в углу тоже с какой-то двусмысленной улыбкой, как показалось доктору.