— Господи, помилуй мя, грешного... — забормотал доктор, опускаясь на четвереньки.

Вихрь пронесся, и доктору показалось, что это пролетел огромный, необъятного размера вертолет. Лошади в капоре испуганно заржали. Перхуша тоже присел, но правило не выпустил.

Это нечто грозно пронеслось над ними и скрылось.

Доктор, надев пенсне, разглядел впереди подъем, выезд из низины. И на подъеме — обнажившуюся дорогу.

— Там дорога! — крикнул он Перхуше.

Но тот и сам увидал дорогу и довольно махнул доктору рукавицей:

— Ага!

Они добрались до дороги, сели и поехали. Самокат выехал из низины на небольшой пологий пригорок, и Перхуша резко остановил его: впереди была развилка. Перхуша не помнил этой развилки. По хорошей погоде он бы и не заметил ее, а поехал бы туда, куда едут все. Но теперь надо было решать, куда ехать — направо или налево.

«Старый Посад от рощи в двух верстах, — думал Перхуша, сдвинув шапку с мокрого от пота и снега лба. — Стало быть, Посад уж совсем рядом, наверняка слева, а эта правая дорога, видать, обходная, на луга. У них луга тут — загляденье, ровныя... Значит, надо ехать налево».

Доктор молча ждал решения возницы.

— Налево! — крикнул Перхуша, поворачивая правило влево и поддергивая вожжи.

Самокат пополз влево.

— Где мы? — крикнул доктор.

— В Старом Посаде! Тут передохнем, а после дорога прямоезжая пойдет!

Доктор радостно кивнул.

В Старом Посаде Перхуша был всего дважды: на свадьбе у Матрены Хапиловой и с брательником, купившим здесь двух поросят у одного старика Авдея Семеныча по кличке Жопник. Но это было осенью и весной, а не в зимнюю метель. Старый Посад Перхуше понравился: всего девять дворов, а все справные, достаточные. Старопосадские промышляли резьбой, топтаньем и противовесами. И луга у них были отличные, Перхуша с брательником и поросятами обратно ехали лугами, потому как большак по весне развезло. Старопосадские луга тогда поразили Перхушу своей гладью и широтой.

А теперь они все были под снегом.

Самокат полз по равнине. Перхуша вспомнил, что перед Посадом сначала была не то липовая, не то дубовая рощица.

«Как покажется — так и Посад сразу. Там стукнемся к кому-нибудь обогреться. Часок посидим да и тронемся. Тут уж недалеча...» — думал Перхуша.

Лошади, почуяв селенье, пошли резвей, несмотря на то, что дорогу стало заметать и она вскоре скрылась под снегом.

«Надо будет переобуться сразу...» — Доктор шевелил в сапогах мокрыми пальцами ног, уже начавшими замерзать.

— Щас тут роща, а там и Посад, — приободрил Перхуша доктора, глянув на него.

Доктор выглядел совсем уставшим: нос с пенсне смешно торчал из его заснеженной, сгорбленной на сиденье фигуры.

«Как снежная баба... — устало усмехнулся про себя Перхуша. — Подустал слон. Ишь, как ему с погодкой-то неповезло...»

Они ползли, ползли по белой, клубящейся пустыни, а рощи все не было и не было.

«Неуж и тут ошибся?» — думал Перхуша, тараща слипающиеся от усталости глаза и вглядываясь в метель.

Наконец впереди показалась роща.

— Слава Богу... — рассмеялся Перхуша.

Они подъехали. Деревья рощи были большими, старыми. Перхуша же помнил совсем молоденькую рощицу с первыми майскими листочками.

«Не могли они так быстро подрасти...» — протер глаза Перхуша.

И вдруг различил под деревьями крест. Потом другой, третий. Они подъехали ближе. Крестов стало больше. Они торчали из снега.

— Господи, это ж кладбище... — выдохнул Перхуша, натягивая вожжи.

— Кладбище? — стал яростно протирать пенсне доктор.

— Кладбище, — повторил Перхуша, спешиваясь.

— А где ж село? — пробормотал доктор, пялясь на покосившиеся кресты, вокруг которых словно в насмешку плясала и завивалась метель.

— Чаво? — согнулся от ветра Перхуша.

— Где село?! — закричал доктор с ненавистью к метели, кладбищу, к дураку и ротозею Перхуше невесть куда заехавшему, к своим мокрым, мерзнущим в сапогах пальцам ног, к тяжелому, облепленному снегом пихору, к дурацкому самокату с дурацкой расписной спинкой и дурацкими карликовыми лошадьми в дурацком фанерном капоре, к проклятой эпидемии, занесенной в Россию какими-то сволочами из далекой, богом забытой и ни одному русскому человеку к чертям собачьим не нужной Боливии, к ученому проходимцу и резонеру Зильберштейну, выехавшему раньше на почтовых и не подумавшему о коллеге, докторе Гарине, а озабоченному только своей карьерой, к этой бесконечной дороге, окруженной сонными сугробами, со зловеще струящейся поверху змеей-поземкой, к этому беспросветному серому небу, худому, как решето, глупой, лыбящейся масляннороже, лузгающей семечки на завалинке бабы, небу, беспрестанно и беспрерывно сеющему, сеющему и сеющему эти проклятые снежные хлопья.

— Да тутова где-то... — крутил головой по сторонам ошалевший Перхуша.

— Что ж ты на кладбище заехал? — зло крикнул ему доктор.

— А так вот, барин, и заехал... — морщился возница.

— Ты раньше-то небось бывал здесь, дурак?! — выкрикнул и закашлялся доктор.

— Бывал! — крикнул Перхуша, не обидясь. — Да токмо летом.

— Так какого ж черта... — начал было доктор, но метель влетела ему в рот.

— Бывал, бывал... — вертел головой, как сорока, Перхуша. — Вот токмо где кладбище у них, и не упомню... напрочь не упомню...