Дальше говорилось, что, умирая в свои сто три года от воспаления легких, Имант Берзиньш совершенно четко распорядился о своей «духовной», то есть о завещании. И воля богатого ювелира была предельно простой: все свое имущество, все, целиком, включая главную драгоценность – какой-то камень невероятной ценности, – он завещал детям своей родной дочери Руфины – «буде таковые у нее родились», а если же своих детей у дочери не было, то все средства завещано передать в собор Святого Петра, расположенный в центре Риги. Самой же дочери Берзиньш не завещал ничего, и в бумаге называлась причина такой жесткости: старик не хотел прощать дочь, «предавшую его и сбежавшую с оккупантом его родины».

Адвокат Ромуальдис Табунс, написавший все это в бумаге, которую я держал перед своими глазами, заканчивал письмо поздравлениями в наш адрес – мой и моего брата, приносил извинения за то, что нотариусам понадобилось столько времени для того, чтобы разыскать нас. Он выражал вежливую надежду: моя мать Руфина, должно быть, находится в добром здравии и не станет винить своего отца за то, что он отказал ей в прощении даже перед смертью. Ведь, в конце концов, Имант Берзиньш щедро наградил внуков.

То есть меня. И моего брата.

Должен признаться: все это долго, очень долго доходило до моего сознания. Я перечитывал письмо адвоката несколько раз, с начала до конца и от конца к началу, я подходил с ним к окну и разглядывал на свет непонятные водяные знаки – и мозг мой все никак не хотел принимать того, что какой-то неизвестный мне столетний старик сделал меня миллионером.

– Можешь не рассчитывать, – внезапно холодно и очень насмешливо заговорила Алка. – Тебе не видать этого наследства. Никогда!

Эти слова подействовали на меня как холодный душ. Не потому, что в мечтах я уже видел себя богачом – нет, как раз это мне предстояло еще только уяснить. Но вот злоба и неприкрытое презрение, исказившее красивое лицо моей жены, когда она произнесла эти слова, – вот что заставило меня спросить ее с не меньшей неприязнью:

– Отчего же? Я сын моей матери, а наследство завещано детям – об этом и говорится здесь, черным по белому.

– Ты не сын своей матери, – все так же зло сказала Алка, и в глазах ее снова сверкнуло презрение.

Я был настолько поражен, что сначала заподозрил самое простое:

– Ты опять пьяна? Иди лучше проспись, моя дорогая. Не заставляй меня быть жестоким.

– Ты можешь хоть убить меня, но от этого не станешь ее сыном. И я нисколько не пьяна.

Я не понимал, почему жена говорит со мной с такой ненавистью. Сейчас я думаю, что она и сама этого не понимала. Скорее всего, ее грызло огромное, ужасное разочарование, которое просто не находило выхода.

– Объясни! – потребовал я от своей жены, в эту минуту больше похожей на изваяние.

И она объяснила.

Коротко говоря, то, что ни я, ни Илья не были родными детьми женщины, которую все эти годы мы называли матерью, Алка открыла для себя довольно давно: еще в ту пору, когда, не будучи моей женой, она спасла мне жизнь, сдав свою кровь для переливания. Я лежал в поселковой больнице, мой брат, мой сын и моя мать, оглушенные горем, толклись у пункта переливания крови и пытались уразуметь, что никто из них не может помочь мне – их кровь мне не подходила. Любопытную Алку заинтересовало это обстоятельство, она сопоставила кое-что – ведь образование у нее все-таки медицинское – и сделала неоспоримый, с врачебной точки зрения, вывод: ни я, ни Илья не являемся кровными родственниками нашей матери. По крови мы друг другу – чужие.

Тогда это показалось ей занятным, не более того. Алка и не думала когда-либо раскрывать эту тайну, и даже, когда она стала моей женой, не собиралась выпытывать что бы то ни было у свекрови. Она просто запрятала это свое знание на задворки памяти, не чая, что когда-либо оно может ей пригодиться.

И вот сейчас она рассказывала мне об этом, и все порозовевшее лицо ее дышало ненавистью и презрением.

Через приоткрытую кухонную форточку до нас доносилось невнятное бормотание моей матери – она продолжала возиться в огороде.

– Но в конце концов… – протянул я, обдумав Алкины слова, – никто не может отнять у нас право называть Руфину матерью. Если ты будешь молчать…

– Я буду молчать, – сквозь зубы процедила моя жена. – Но будет ли молчать она сама? Ты можешь поручиться, что она станет держать язык за зубами? Сейчас, когда она все чаще заговаривается!

За это я, конечно, поручиться не мог – как не мог этого сделать и никто другой на свете.

– Что же ты предлагаешь?!

Алка сощурила свои зеленые глаза, окинула меня с ног до головы презрительным взглядом – и ничего не ответила.