Он ехал по предпраздничной Москве в своем гаденьком скрипучем автомобиле, и сквозь мутные стекла рассматривал приметы чужого счастья: какие-то полупьяные счастливые группы людей, похожие на распустившиеся посреди зимы кусты смородины, казенщина муниципальной иллюминации и затейливые световые узоры на вывесках кафе и ресторанов, колпаки рождественского деда и красные пульсирующие рога на головах уличных азиатов, продающих фальшивые швейцарские часы и прочую смешную и жалкую ерунду. И где-то сейчас парился в компании последователей ефрейтор Баркашов, считающий себя прямой реинкарнацией ефрейтора Шикльгрубера. И над мохнатыми от снега избами курился дымок. И кузнец Вакула нетвердой походкой шел за бутылкой доброго самогона, да по дороге оседлал черта и улетел так далеко, что никто его с тех самых пор не видел. И где-то, в горах затейливого Гармиш-Партенкирхена, в бревенчатом дворце с открытой верандой и сказочным видом пировала компания в привычном составе, с той лишь разницей, что вместо Сашеньки Лупарева за столом сидел министр Павлик и Мемзер, уже сильно навеселе, все норовил покрепче прижать к себе Наташу и притом бесстыдно мял ей левую грудь.

– Говорят, под Новый год, что ни пожелается, – напевал Миша сквозь зубы, – все всегда произойдет, все всегда сбывается, – и так непрерывно, до тех пор, пока не свернул в Певческий переулок и не затаился в нем, укрывшись тенью меж уличных фонарей.

– А я тебя часто вспоминала, – Эля укололась холодным глотком шампанского и закашлялась. Получилось смешно.

– Вот как? А почему? – я и впрямь был рад видеть ее. И очень не хотел сейчас, здесь, встретить ту большую, с холодными руками проститутку, заранее настроив себя, что эта встреча, которая почти наверняка должна состояться, будет означать провал моих расчетов на безмятежный и бессовестный кутеж в праздничную ночь. Она должна была сыграть роль пиковой дамы – разрушительницы надежды, но вместо пиковой ко мне подсела дама червонная, дама с мастью в виде красного сердца, в лиловом тюрбане с перышком, в прозрачных одеждах королевы гарема. Все это ей удивительным образом шло, и было приятно сидеть с этой восточной плясуньей за одним столом, приятно было угощать ее шампанским, поданным в ледяном ведерке, и смотреть, как блестят ее глаза, черные, словно капли нефти на белом песке.

– Ты веселый и не злой. В тебе черт не живет.

– А в тебе?

Она пожала плечами, улыбнулась, налила в опустевший бокал прежде, чем я успел стать на мгновение джентльменом и поухаживать за ней. Не привыкла к такому, все сама.

– Во мне живет. Маленький совсем, без него нельзя. Во всех, кто здесь работает, во всех, кто сюда приходит, есть черт. – Стало заметно, что она быстро, прямо на глазах пьянеет. Речь стала немного вяжущей, взгляд, как и положено взгляду пьяного человека – преувеличенно напряженным. – Я его сразу вижу. Он здесь постоянно находится, ловит души и сажает их в мешок. Некоторые девочки пропадают без вести, все говорят, что они просто завязали, а кто-то говорит, что поменяли клуб или лечатся. Только я точно знаю – это черт их прибрал к себе. Ладно, а то я люблю про это говорить. Верю я в это. Ты не обращай внимания, считай, что я уже заткнулась. Расскажи о себе. Что делал все это время?

Я принялся что-то говорить. Не могу сейчас вспомнить толком, потому что на ходу выдумывал. С какой стати я стал бы рассказывать ей правду, ведь наш разговор – это игра, прелюдия. А разговорами про черта меня не отпугнешь, я с детства любил готические романы По и сейчас для меня ее рассказ – лишь иллюстрация к бредовым фантазиям гениального пьяницы.

Она слушала меня... Хочется сказать это идиотическое, пошлейшее до невозможности «слегка наклонив голову». Или есть еще «грациозно подперев голову прекрасной рукой». Или как-нибудь похоже, но нет. Она просто слушала меня, раскинувшись в ресторанном полукресле, весьма щедро подчеркивающим ее тонкость и силу в затаившейся грации. Передо мной сидела прима-балерина, вот сейчас она спохватится, вспорхнет испуганной сорокой, чуть задержавшись, вскрикнет: «Мой выход! Ах! Я увлеклась вами, мон шер!» И взмахнет руками, и выкинет какую-нибудь хитрую штуку, и воплотится в Баядерку. Вот где ее место, на сцене, а не возле позорного шеста. Хотя чем шест не сцена? Да и мне-то какое до всего этого может быть дело? И кажется, я ей проговорился, забрызгал все вокруг липкой лестью, и эти капли, испаряясь, выделяли приятный для нее аромат.

– А у меня все по-старому. Только вот учебу я пока бросила, ушла в «академ». Я же студентка. Я не говорила тебе? Туризм и гостиничное дело, и всякая прочая ерунда. Некогда учиться.

– Любовь?

Она ответила, что нет, но в глазах мелькнуло совсем обратное. Что ж, возможно, прямо сейчас, в дальнем шале, на диване или в кресле, мой дядя пытается сделать свои рога чуть короче, а мои, наоборот, подрастают. Почему бы не наставить рога воздыхателю этой плясуньи? Ведь, похоже, не врет, и в самом деле влюблена в кого-то. Ах да, ведь она что-то толковала мне в прошлый раз о своем ребенке. В очередной раз решила найти ему папу. Как все банально, похоже на сухой хлебец со вкусом тмина.

– Ты будешь сегодня танцевать, Эля?

– Спасибо, что назвал меня по имени. Хочешь, я тоже назову тебя? – она рассмеялась, и сразу стало понятно по этому смеху, что она вовсе и не пьяная, быть может, самую малость, – только я забыла, как тебя звали тогда?

– Хм, так же, как и сейчас. Валентином. Валей.

Она погрозила мне:

– Врешь ты все. Никакой ты не Валя-Валентина – сын кретина. Сергеем тебя зовут. У меня память вовсе не девичья. Почему ты мало пьешь? Люди пьют, чтобы быть ближе. Вот я не хотела сегодня танцевать для всех, хотела отдохнуть в твоей компании и напиться вместе с тобой. Ты хочешь, чтобы я танцевала?

Я положил руку на стол кверху ладонью:

– Дай руку, Эля. Вот так. Я не хочу, чтобы ты танцевала. Посиди со мной, я здесь больше никого не знаю и кроме тебя никому я не рад. Давай встретим Новый год вместе? Давай напьемся. Давай будем все время говорить – это так здорово, когда люди встречаются в самый первый раз и им есть о чем поговорить. Мы станем говорить и не вспомним, нам ни разу не придет в голову, что мы встречаем Новый год не с теми, с кем планировали.

Она всплеснула руками, она вновь рассмеялась, она вообще удивительно умела очень многое выразить смехом, и все сразу становилось понятным без слов. Может, так и должна делать танцовщица, у которой, кроме ее движений, больше ничего и нет? «Ты поругался со своей женщиной и пришел сюда? Я знаю. В этом причина. Здесь много таких, как ты. Напиваются, делают то, ради чего пришли сюда, а потом с умилением рассказывают шлюхам о своих женах и постоянных любовницах». Вот что сказала Эля. Перевод дословный и Сергей мог ручаться, что он понял все, вплоть до знаков препинания. Он кивнул и ответил «да», и, балансируя уже на зыбучих хмельных песках, принялся рассказывать о себе правду, и в том преуспел, ничего не утаив. «Дурак, дурак», – прохрипел попугай, клетка которого стояла в кабинете Нам Кама, но никто его не услышал. Хозяин позабыл закрыть клетку черным платком и, уходя, не выключил свет.