Медсестра перетянула ему руку выше локтя жгутом и процедила:

– Кулаком работай.

– Чего? – не понял Гера.

– Кулаком, говорю, работай! Вот так вот сжимай его и разжимай. Тупой, что ли?!

Гера послушно сделал все, как она просила. Локтевая вена набухла, и медсестра вставила в нее здоровенный катетер. Прилепила его для прочности пластырем к руке, поглядела, как капает в накопитель наверху прописанное доктором средство, и собралась уходить.

– А что мне делать, когда капать перестанет? – Гера внутренне замер, ожидая очередного проявления медсестрой ее «салонного воспитания». Он не ошибся:

– Кричи громче.

– Кричать? А вам разве сложно иногда проверять, как тут у меня дела?

– Ты чего, обкурился?! У меня тут сорок вас, полужмуров, да еще и в женском отделении приглядывать приходится. Я чего тебе тут, за пять тысяч в месяц, может, стриптиз должна отплясать? Сказала кричи, значит, кричи. Нужно будет, так и голос прорежется.

Медсестра-монстр ушла по своим делам, и сквозь свою ширму Герман слышал ее вопли в разных местах палаты. С другими больными она вообще не стеснялась в выражениях, и Гера подумал, что, видимо, его фамильное и портретное сходство с самим же собой все-таки сыграло с сестрой злую шутку, заставив ее слегка изменить свой лексикончик.

Содержимого в капельнице хватило на целых два часа, и в течение всего этого времени никто не заглянул к Гере. Он и рад был этому, тем более что средство, назначенное врачом-ровесником, оказалось действенным, и Герман с восторгом ощущал, как неистовый музыкант-ударник начинает выдыхаться и сердце все менее охотно участвует в его сложном соло на барабанах, становясь прежним, точным и бесхлопотным.

Наконец, когда последняя капля лекарства приготовилась перейти из своей перевернутой книзу горлышком бутылки в кровь Германа, а сам он приготовился нарушить скорбный покой реанимации громогласными призывами медсестры, к нему все-таки заглянули…

…Это была удивительно милая, худенькая и очень изящная девушка, которой решительно никак не могло исполниться более двадцати пяти лет. Одета она была с подчеркнутой аккуратностью и была абсолютной противоположностью толстухе, на появление которой Герману только и приходилось рассчитывать. Лицо неожиданной пришелицы было мало того что милым до умопомрачения, оно было столь же умным: лоб чист и высок, носик точеный, но не остренький, словом, такой, какой надо, волосы, прядь которых выбилась из-под белого накрахмаленного колпака, рыжие, а большие, продолговатой формы глаза – зеленые. Губы полные, сочные, подбородок волевой: в профиль ни дать ни взять – римская патрицианка. Герман, потерявший на мгновение способность членораздельно говорить, залюбовался этим лицом. По своему обыкновению поспешил найти в нем признаки вульгарности, обыденности, словом, соответствия месту, где она работает, но ничего не нашел и признался самому себе в том, что девушка красива и, что самое прекрасное, она красива абсолютно неожиданной красотой и оттого интересна и вызывает вполне понятное желание ее изучить, познакомившись поближе. Герман никогда не относился к робкому десятку, тем более что проживание на его жилплощади эгоистичного персидского кота давно породило в нем навязчивую мечту встретить ту, которая могла бы заменить Настю, а Настя все еще была для него больной темой. С ее уходом он примирился, но с пустотой, возникшей рядом, примириться не смог, и часто по ночам Гера рассказывал коту о своих вожделениях, а кот, которого Гера из чувства мужской солидарности не стал лишать радостей жизни, делал вид, что внимательно слушает, а сам украдкой стрелял глазами, намереваясь слинять на улицу в поисках этих самых радостей.

– У вас глаза персидской княжны, – вдруг неожиданно выпалил Гера и поймал себя на том, что он высматривает на пальце девушки обручальное кольцо. Кольца он не обнаружил и от этого улыбнулся еще шире.

– А у вас, – девушка перекрыла капельницу и ловко удалила катетер из его вены, – у вас не типичные для реанимации позывы говорить дежурным медсестрам комплименты.

По тому, как она это сказала, сразу стало ясно, что она и впрямь умна, голос ее звучит так, как и должен звучать голос красивой женщины, то есть красиво и глубоко, а дежурство ее только началось.

– Вовсе нет. Зачем вы говорите о себе во множественном числе? Ваша ммм… коллега достойна совершенно других комплиментов, а мои позывы развились бы и у вдребезги инфарктного больного. При виде вас болезни сердца перестают быть конкурентоспособными и сердце, готовое остановиться, начинает биться с новой силой, словно ему батарейки заменили.

Рыжая медсестра поглядела на него чуть внимательнее и дважды моргнула.

– Ваши глаза словно бабочки, – продолжал Гера вешать красные флажки, как при облаве на волка. – У вас ресницы – это крылья махаона. Никогда не видел ничего подобного.

Подействовало, улыбку он заслужил. Не пошлую, а признательную. Сейчас мало можно встретить мужчин, которые действительно умеют делать то же, что умеют делать все, то есть ухаживать, но делают это красиво. За это и признательность.

Она ничего не ответила, просто улыбнулась. И повезла, милая, эту скрипящую колесиками капельницу куда-то, впрочем, не важно куда.

А через десять минут Геру посетил врач-ровесник. Он присел прямо на прикроватную тумбочку, пощупал Герин пульс, остался доволен и спросил:

– Вы как?

– Плохо, доктор, – солгал Гера, – все еще плохо. Давит, колет…

– Ну, ничего. Вы же у нас, вот и будете лежать, покуда не поправитесь.

– С удовольствием, – сказал Гера и вспомнил выбившуюся из-под накрахмаленного колпака прядь рыжих волос, – с огромным удовольствием.

– Сэр, ваша фамилия есть в списке гостей?

– Разумеется. Моя фамилия Лемешев.