— Нет, почему же! — возмутился Ларс. — Мы виделись с вами довольно давно, и за это время вы могли… как бы это выразиться… выбрать другие темы, усовершенствовать стиль… Так иногда бывает. Давайте, я прочитаю вашу последнюю работу и скажу вам своё мнение.

— Спасибо, Ларс, — сказала я, — но вам нет нужды беспокоиться. Чуда не произошло, лучше писать я не стала. И вообще, я не понимаю, почему вокруг моего невинного увлечения кипят такие страсти. Неужели если кто-то будет рисовать для своего удовольствия, не имея к этому данных, его тоже будут одолевать ценители?

— Если ценителями окажутся художники, то вниманием этот бедняга будет обеспечен, боюсь только, что от этого внимания ему не поздоровится. Жаль, что никто из художников не видел ваших рисунков. Вот вы заслужили бы похвалу. Вы хорошо нарисовали Ханса, но уж Леонида вы изобразили просто… ну, просто талантливо.

Мне казалось, что его тихий голос слишком громок, и до сидящего напротив Дружинина должно долетать каждое слово. При чувствах, которые меня терзали, я должна была бы радоваться, что и этого неприятного человека можно уколоть, но я испытывала только стыд, отвратительный, мучительный стыд перед горбуном за то, что чужими устами напомнила ему о его уродстве.

— Ларс, пожалуйста, говорите тише, — попросила я, не решаясь поднять глаза на своего обиженного врага. Я знала, что свой портрет он положил в карман. Если он слышал слова Ларса, то должен был испытывать только одно желание — изорвать ненавистный листок бумаги на мелкие клочки.

— Он не слышит, — беспечно отозвался Ларс, но такой ответ меня не удовлетворил.

— Но всё-таки говорите тише, — настаивала я.

— Ладно, — согласился Ларс, но был так уверен, что его не слышно, что почти не снизил голос. — Погодите-ка… Кажется, господин… художник? Я попрошу его посмотреть ваш рисунок…

— Нет, Ларс!

Мне стало ясно, почему горбун попросил у меня портрет. Он предвидел, что кто-нибудь захочет показать мой рисунок художнику, и обезопасил себя, лишив знатока уготованного ему зрелища.

— Отчего вы так стесняетесь? — удивился Ларс. — Уверяю вас, что вы чудесно рисуете. Вот это истинное ваше призвание. Зря вы теряете время на сочинение историй. Но, впрочем, я сужу по прежним вашим произведениям, а последние могут мне очень понравиться. Ну, так я покажу ваш рисунок…

— Ларс, я не хочу! — настойчиво повторила я, чувствуя, что теряю контроль над собой и глаза мои начинают чуть ли не метать молнии.

— Да вы не волнуйтесь, я сделаю это от своего имени, так сказать, анонимно. Я не скажу, кто это нарисовал, и позову вас только при благоприятном отзыве, а я в нём уверен.

— Если вы это сделаете, Ларс, то нашим хорошим отношениям придёт конец!

Датчанин недоверчиво взглянул на меня.

— Не беспокойтесь, я очень деликатно узнаю его мнение.

Мне показалось, что он уже сейчас хочет обратиться к "старому грибу", и это повергло меня в панику.

— Вы хотите, чтобы мы стали врагами?

Жизнь среди кавказских народов не прошла для моих предков даром, и сейчас их потомок боролся с рвущимися наружу чисто южными страстями. Хорошо, что мне удалось остановиться на этой фразе, но, боюсь, что, если бы мой взгляд обладал испепеляющим свойством, жизнь известного датского писателя оборвалась бы именно в этот момент.

— Такую очаровательную девушку лучше иметь другом, — засмеялся оправившийся от замешательства Ларс. — Я сдаюсь.

Мой гнев сразу остыл, я улыбнулась, но до самого конца не спускала с датчанина глаз, опасаясь, что втайне от меня он осуществит своё намерение и заговорит со "старым грибом" о портрете горбуна.

"Молодой жук" рассуждал по-немецки теперь не со мной, а с одной из "старых ведьм", бывшей его соседкой с другой стороны, ко мне же он предпочитал оборачиваться лишь тогда, когда этого требовала вежливость. Мне от его перемены не было ни холодно, ни горячо, но всё-таки от ненавязчивой антипатии родственников Мартина мне не становилось легче переносить этот день.

Однако всё на свете имеет обыкновение кончаться. Подошли к концу и поминки, лишь мои мучения грозили затянуться. Посетители, как нарочно, расползались по домам страшно медленно, как одурманенные «Примой» тараканы, а Ларс ещё и не преминул скорбно вздохнуть, сожалея о моей скромности, не позволяющей мне выпустить из рук ни портрет, ни рукопись. Попутно он шепнул мне об осторожности, которая равно необходима и в присутствии и в отсутствии Дружинина. Нонка поцеловала меня и шепнула на ухо, что уж она-то позаботится о том, чтобы мы с Петером сходили куда-нибудь вдвоём. Петер очень тепло со мной попрощался, что меня почти растрогало после холодности родственников Мартина, почти не обративших на меня внимания при уходе. Зато горбун меня удивил и смутил церемонным целованием руки и очень выразительным взглядом, смысла которого я не поняла. Денди простился проще. Он лизнул мне руку и повилял хвостом.