На этот раз красивые выдумки о низких и благородных людях, о мечте и несбывшемся, о прекрасном и очень далёком от нашей приземлённой жизни не оказали на меня прежнего освежающего и вместе с тем немного грустного действия, а вызвали неясную тоску, в которой лишь небольшое место занимало реальное горе от смерти Нонны. Это было странное ощущение утраты чего-то хорошего, переходящее в совсем уж необъяснимую тревогу. Мне было очень неуютно сидеть одной в доме, где наяву происходили события, о которых раньше я лишь читала, неуютно ещё и потому, что место по меньшей мере одной жертвы должна была занять я. Немыслимо и нелепо. А я по виду спокойно сижу в кресле с книгой в руках, читаю красивые фантазии, и слова "тоска по несбывшемуся" больно ранят душу.

Наверное, к мысли о самоубийстве люди приходят при стечении определённых, не так уж часто совпадающих обстоятельств. Насколько неожиданны бывают эти обстоятельства, можно судить хотя бы по тому, что прекрасная книга в сочетании с одиночеством и сумасшествием ситуации, в которую я попала, дала неожиданный эффект: я почувствовала, что необходим ещё какой-то очень незначительный мотив, чтобы у меня мелькнула мысль, не лучше ли каким-нибудь безболезненным способом прервать нравственные мучения. И я не жила бы в чужой стране, в чужом доме, окружённая малознакомыми людьми, потеряв близкую подругу, боясь потерять вторую, а также лишиться собственной жизни. И горбун… Зачем я встретила этого человека, проводила с ним столько времени, выслушивала его речи, говорила глупости, поддаваясь на его лесть и поощряемая его вниманием? Ведь я, именно я способствовала убийце, а в довершение всего вернула ему ключ, который его обличал.

Тоска и тревога нарастали, делаясь невыносимыми. Оставаться в доме и дольше было невозможно. Ира сейчас прислушивается к каждому шороху, сидя под дверью комнаты своего любимого, а может, уже беседует с Ларсом, пытаясь его ободрить. Кто знает, сколько времени мне придётся пробыть здесь в одиночестве, пока кто-то придёт и скажет, что мне делать дальше. Почему бы мне не побродить по улицам, хотя бы ближайшим? Мне опостылел этот дом, обставленный не по моему вкусу, лишённый привычных, бесполезных, но очень приятных для глаз вещей. Мне не хватало картин на стенах, милых фарфоровых фигурок на пустых поверхностях, разных безделок, привезённых из других городов или подаренных разными людьми по всяким случаям, а потому навевающих приятные воспоминания. Мне не хватало моря книг, заполнявших мою квартиру, моих собственных сочинений, записанных в толстые тетради и на переплетённые листы бумаги. Мне не хватало мамы, с которой я сейчас обсуждала бы события. Не хватало беспокойной, ворчливой, любимой собаки. Не хватало всего. Так не хватало, что я бы, наверное, умерла, если бы задержалась здесь ещё хотя бы на час. Если бы у меня нервы были слабее, я бы с криком вылетела из дома. Но я привыкла контролировать свои чувства и была слишком уравновешена, чтобы разрядиться в истерике.

Я быстро оделась для выхода: джинсовая юбка и Ирина вишнёвая блузка, которая первая попалась мне в руки, едва я открыла шкаф. Я так торопилась, что едва бросила взгляд в зеркало, чтобы потом, когда нервное напряжение спадёт, не сомневаться в своём облике. Волосы, подвитые накануне, не успели развиться за ночь и лежали вполне приемлемыми, а вернее, даже красивыми, волнами. Не мешало бы им всегда ложиться так хорошо и, главное, без всяких усилий с моей стороны.

Теперь оставалось только выйти, но как раз это и представляло главную трудность, потому что у двери должны дежурить полицейские, которые не преминут полюбопытствовать, куда я направляюсь и зачем, а я ни понять их не сумею, ни объяснить. Однако обстановка, одиночество или что-то ещё так давили, что оставаться в доме я не могла почти физически. Влекомая больше эмоциями, чем разумом, я ходила по дому, придумывая выход из затруднительного положения и немного напоминая себе затравленного зверя. Выход показался мне очень простым, а главное — испытанным, и представлял собой окно, но я не была уверена, что сумею проскользнуть незамеченной мимо полицейских, приставленных к дому специально, чтобы меня охранять.

Я стояла у окна, приглядываясь, нет ли кого поблизости и благодаря этому обнаружила, что к дому, со стороны «чёрной» дорожки направляется не кто иной, как Ларс. Каким образом он ускользнул от опеки Иры, мне неведомо, но, наверное, ему необходимо было поговорить с кем-нибудь ещё, кроме неё, чтобы отвлечься, а раз он шёл сюда, то это означало, что после ночи, проведённой в горе и размышлениях, он осознал мою непричастность к смерти Нонны. Но я не была наделена таким объёмом добродетели и милосердия, чтобы, забыв о собственных переживаниях и накопившейся за последние дни душевной усталости, приняться за утешение только что овдовевшего человека. Что я могла ему сказать сейчас, когда единственным моим желанием был уход из дому и прогулка по улице, где ходят обычные люди с самыми будничными проблемами и заботами. Мне казалось, что я слишком долго пробыла в неестественном мире убийств и подозрений и теперь ношу зловещую печать этого мира, так что сначала буду чувствовать себя чужеродным телом в толпе, любящей читать детективные романы ради острых ощущений, которых не было в их жизни. Я тоже когда-то была частицей этого размеренного мира, раньше казавшегося скучным, но теперь ставшим прекрасным и желанным. Возможно, приключения и таят в себе прелесть, но не те приключения, в которых ни за что гибнут люди.

Однако Ларс приближался, медленно, словно и сам сомневался, хочет он войти в этот дом или собирается удалиться. Было всего половина седьмого утра, и писатель вправе был думать, что я ещё сплю. Каково измученной, исстрадавшейся душе вместо сочувствия и понимания встретить растерянность только что пробудившегося человека, скрывающего зевки из вежливости и сознания неуместности подобного поведения! Но я не была подготовлена к визиту Ларса, и, чем ближе он подходил, тем быстрее смятение переходило в отчаяние, а отчаяние — в панику. Я уже не могла лезть через окно, а выбираться через кухонное окно было бессмысленно, потому что меня увидели бы полицейские. Оставалось выйти через дверь, а там будь что будет. Я надеялась, что успею исчезнуть прежде, чем медлительный и заторможенный после вчерашнего удара Ларс обогнёт дом и подойдёт к веранде.

Я тихо отперла дверь, осторожно приоткрыла её, выглянула и уже смелее, но стараясь ступать как можно легче, пересекла веранду и спустилась по ступенькам. Верные стражи вели себя точно так, как описывается в многочисленных романах, то есть спали. Напрасно я была относительно спокойна ночью, надеясь, что нахожусь в безопасности: любой преступник при такой охране сумел бы совершить убийство и уйти незамеченным. К счастью, горбун не знал о нерадивости полицейских, а то их раскинувшиеся в креслах тела побудили бы его из спортивного интереса убить меня под самым их носом. После обнаружения моих бренных останков полицейские бы клялись, что всю ночь не смыкали глаз, а по округе ползли бы мистические слухи.

Я счастливо разминулась с Ларсом, который остановился у дома в раздумье, хорошо ли он сделает, что разбудит меня, или ему следует вернуться к Ире, переждать положенное время и придти в более подходящий час.

Я чувствовала к себе отвращение за эгоизм, но всё-таки оставила писателя наедине со своим горем и вышла на улицу. Было тихо и пустынно, но уж мне-то бояться было нечего, потому что только ненормальный сможет заподозрить, что я способна выйти из дома в шесть часов утра, а уж что я способна на это при наличии двух полицейских у двери, не могло бы придти в голову даже ненормальному.