— На последнем он терпит поражение.

— Почему же он не вернётся к прежнему жанру?

Горбун не успел ответить, потому что в прихожей кашлянул сам предмет разговора. Сначала я испугалась, что он слышал наши обсуждения его книг, но потом сообразила, что говорили мы тихо, а Ларс не такой человек, чтобы подслушивать, подкравшись к самой двери. К тому же он поддерживал за плечи совсем обессилевшую от слёз Иру.

Я встала, уступая место, и датчанин бережно усадил мою подругу. Мне не дано обращаться с людьми так нежно, поэтому я могла лишь молча, с глубоким почтением взирать на проявление другим этого душевного свойства или, если хотите, таланта.

Почувствовав на себе взгляд горбуна, я отвела глаза и села за стол. По какому праву люди считают возможным рассматривать себе подобных столь бесцеремонным образом? Между тем Дружинин, не стесняясь, терроризировал меня своими тёмными глазами.

Ларс повернул стул к креслу Иры и сел с ней рядом, взяв её руки в свои.

— Кто бы мог подумать?! — негромко, но с глубокой печалью произнёс Ларс.

Он скорчился на стуле и тупо глядел на свои и Ирины руки.

— Каждый, — сквозь зубы процедил Дружинин.

— Нет, этого я не подозревал, — покачал головой Ларс.

У меня тоже эта мысль не возникала, хотя, как я теперь понимала, она должна была возникнуть непременно. Почему-то при чтении детективов любое исчезновение воспринимается как убийство, но в жизни подозрение о смерти кого-то из знакомых сначала отторгается разумом и, лишь когда становится единственно возможным, разум медленно, неохотно уступает неизбежному. Не знаю, может быть, у кого-то всё происходит по-другому, но я пишу о себе и передаю собственные ощущения. Только теперь я понимала, что если Мартин исчез сразу после убийства девушки, то он или замешан в преступлении и бежал, боясь разоблачения, или обнаружил преступников и убит ими. Все в один голос утверждали, что Мартин не мог быть убийцей, следовательно, он стал жертвой.

— Не могу понять, кому он мог помешать, — признался Ларс.

Для писателя он оказался туповат.

— Убийце той девушки, — сказала я. — Он ночевал на дорожке, по которой ходят редко. Убийца его не заметил, но зато Мартин видел убийцу, хотел его остановить или как-нибудь выдал своё присутствие. У преступника не было выбора, и он убил свидетеля.

Горбун подошёл к окну и встал изуродованной спиной к нам, чего он обычно избегал.

— Не могу поверить, что Мартина нет в живых, — шептал Ларс. — Мы дружили с детства…

Он закрыл лицо руками, погрузившись в воспоминания и горькие раздумья, а я почувствовала себя лишней. Этих двух людей связывала с Мартином многолетняя дружба, а Ира была его женой, я же видела его всего два раза и оказалась невольной виновницей его смерти. Почему я не разбудила его утром или не подождала, пока он проснётся сам? Я думала лишь о своём покое. Мне не хотелось с ним объясняться, вот я и ушла пораньше из дома…

Моё самоистязание было натянутым, и я это прекрасно понимала, но чувство вины не проходило. Может, и горбун думает так же, ведь людям свойственно возлагать на кого-то вину за происшедшее. С Ларсом мне было легче, потому что он страдал открыто, а Дружинин пытался скрыть своё горе и не давал повода даже открыто посочувствовать ему.

— Мы найдём убийцу, Ларс, — тихо сказала я, надеясь, что это хоть немного утешит его.

Горбун резко обернулся и окинул нас очень странным взглядом. Я сразу почувствовала всю двусмысленность моего положения. Я не знала Мартина с хорошей стороны, как они, не была способна полностью разделить их горе, поэтому не могла вписаться в эту среду горюющих друзей и была среди них лишней. Не надо думать, что смерть человека оставляет меня равнодушной. Нет, мне было очень жаль Мартина, но я не могла его жалеть, как жалела бы собственного друга.

Ларс что-то сказал по-датски, вероятно, напомнил, что больше мы никогда не увидим Мартина, так как Ира зарыдала и по-русски согласилась, что никогда.

Горбун молча вышел и, судя по звуку шагов, удалился на кухню. Если уж он не сказал никому ни слова и никак не объяснил свой уход, значит, он не мог говорить, а помешать говорить ему при данных обстоятельствах могли только слёзы. Он был слишком сдержан для того, чтобы проявить такую слабость на людях, но предаваться горю в одиночестве, когда некому тебя отвлечь, мучительно, я это знаю по собственному опыту. Однако ничего нельзя было сделать и приходилось мириться с тем, что на кухне плачет человек.

Мы продолжали сидеть молча, и тишина нарушалась только всхлипываниями Иры и вздохами Ларса. Я изнемогала от одиночества среди этих людей. Мне было бы легче выслушивать их воспоминания о Мартине или жалобы, но ужасно было молча сидеть, ощущая свою никчёмность и неспособность принести утешение, а оттого стесняясь даже шевельнуться.

— Кажется, полиция, — объявила я, услышав тихий шорох шин. — Пойду, встречу их.

Стыдно, но я испытала даже радость от возможности покинуть пропитанную горем комнату.