– Ловлю на слове! – Петя еще раз дернул жестянкой и саданул по ее бокалу.

Вино взвилось и лизнуло стол.

– Хам! – ахнула Ульяна.

– Я вытру, – снова пообещала Аня.

– Чего ты боишься? – повторил я. – Или потом посекретничаем?

Аня задвигала бокалом. Она вела пивную сырость в сторону винной лужицы.

– Вы решите, что я сумасшедшая! Не смейтесь надо мной!

– Говори!

Она допила залпом:

– Здесь – бесы.

– В лесу? – быстро спросил Петя.

– В доме. Только я лягу – от страха звон в ушах. Как будто что-то совсем ужасное случится. И сковывает меня.

– Дальше, – сказал я.

– Все. Это все. – Она крутила пустой бокал. – Дальше – сон.

– Кошмарный? – спросила Ульяна сочувственно.

– Нормальный.

По саду ползли тени.

Петя потянул Ульяну за прядку белесых волос, в сумерках приобретших острое режущее сияние.

– Брысь! – Подруга ногтями впилась в его руку.

– Ночью проснусь, Ваню вытащу, целую, – приглушенно заговорила Аня, словно сама с собой. – Кладу обратно, крещу.

– Я сегодня за него испугался, – сказал я голосом скептика. – А ты на меня закричала.

– Ты его разбудил. Я всегда беру его мягко.

– Ты бы поменьше пила, кормящая!- сказал я голосом оптимиста.

– И еще. Вчера вечером легла. На улице бочки загремели. Гремят, катятся, и мужики орут – матом и непонятное что-то – и бочки катят. Это были бесы.

– Ну-ну.

– Не смейся надо мной! Так и знала: будешь смеяться. Ты пойми: самое страшное – это не черт с рогами. Это ожидание. Сегодня рано утром бабка старая калитку трясет. Впустила ее. Толстая. И взгляд! Во взгляде?- огненное озеро. Говорит: “Свет у вас есть?” – “Есть”. – “А у нас, – говорит, – нету!” Постояла, посмотрела, поковыряла калошей. Говорит: “Я здесь полвека живу”. В это время Наташа пришла, и они обменялись приветами: “Привет!” – “Привет!”. Чирикнули, как давно знакомые.

И бабка уползла. Толстая. У нее еще родинка на подбородке. Волосатая.

– Я выгоню Наташу. Она тебя с ума сведет.

– Неправда! Она меня успокаивает. Я ей рассказала, что перед сном мне страшно. Она говорит: “Плюнь и скажи: тили-мили-кари-рай! И нечистый отвяжется!”

Ульяна захихикала.

– Чего? – спросила Аня резко.

– Меня перед сном никто не беспокоит. Я перед сном молитву читаю, бабушка в детстве научила: “Ангел мой, пойдем спать со мной! А ты, сатана, отойди от меня! От окна, от дверей! От постели моей!”

Ульянин мелкий смех был неожиданно колючим.

– Вот – мое чудо! – Петя показал на нее жестянкой.

– И меня никто не сковывал, – сказал я. – Бог миловал. У меня с детства прививка против чудес. Вокруг были люди верующие, которые каждую секунду обнаруживали чудо. Так моя вера быстро скисла, и сплю я как младенец. Нет, вру! Когда болел – бывало со мной одно чудо. Ее звали…

– Жозефина Пастернак. – Аня ревниво плеснула себе вина.

– ?Именно. Ты помнишь. Я тогда только научился читать и в перестроечном “Огоньке” напоролся на ее стихи. Жозефина Пастернак – само по себе звучало ползуче и зловеще. По складам я разобрал: “О, Боже, о многом прошу, двух отроков в саду виноградном и по золотому ковшу”. Двух отроков! Я уже понимал, что такое отроки. Я был отрок!

И правильно уловил душу этой поэзии – старушечья жажда омоложения. Сластолюбивая Жозефина грезит в эмиграции об отроках, алчет ковши их крови – пьянеть, умываться, молодеть, призывая, как и положено ведьме, имя Божье на недобрую затею. Проникла в меня Жозефина… Бред в том, что, читая по складам эти строчки, я ел виноград. Я закрыл тетрадь стихов, ел виноград дальше и пугался все сильнее. Я не осознавал корней страха, но страх озарил меня одним ярким идеальным прямоугольником: Жозефина. Скользкое имя с теплой косточкой. Жозефина Пастернак. Когда у меня случался жар, вместе с ознобом являлась в изголовье (постель была в угол вдвинута) Жозефина! Она! Ее адское сиятельство… Голова плыла, горло болело, как будто я проглотил стеклянный виноград. Последний раз она привиделась мне уже подростку, в тринадцать. Я был здоров, но вспотел, зашумела голова. Бабка, она зажала меня в сухом жадном кулаке как тугую виноградину, и брызнул восторг, в ту ночь я узнал себя повзрослевшим. Это был февраль девяносто третьего. Той ночью Жозефина умерла. И что было первично: личность Жозефины или виноградный бес?

– Ваше здоровье! – Петя вскрыл новую жестянку, водка-дыня.

– За Васю! – сказал я и выпил. – Ему здоровье нужно.

– За Васю! – Петя хватанул Ульянины волосы.

Он близил ее худое лицо к своему, изможденному:

– Любовь побеждает смерть!

– Отстань! – Она принялась колупать ему зажатый кулак.

– ?Я помню твои стихи… “Голой тенью, голой тенью…” Поэзия и жизнь?- одно!

– Отвянь! – Ульяна щипалась сосредоточенно, словно ввинчивая шурупчики.

Петя радостно тянул ее к себе навстречу:

– А я… Я написал… Вспомни… “Дорогая… В погоду злую… припадаю: дай поцелую!”

– Не лезь! От тебя пьянью воняет!

Петя отсох в момент. Белые волосы вытекли сквозь его пальцы, и стало еще темнее.

– Вы же вроде вась-вась… – сказала Аня.

– Мы с ним даже не целовались! – Ульяна гордо фыркнула.

– ?Разве это хорошо? – спросил я. – Вместе жить и даже не целоваться.

– Я целуюсь только по любви. Я к нему не навязывалась. И вообще, я скоро улечу обратно.

– Тогда я умру! – Петя карнавально хлопнул в ладоши.