Канцлер стоял и думал обо всем этом, а глаза глядели просто в лицо святому Юрию, чьим именем был убит этой ночью человек, которого Рошаль привык считать своим лучшим другом. Канцлер не вспоминал сейчас ни о Замятне, которой, скорее всего, не случится, потому что теперь она потеряла всякий смысл: Ордену хотелось посадить своего магистра на Консульский престол, а теперь магистр — прах, и в прах отойдет, и кому какое дело до того, что думает обо всем этом он, мэтр Анри Рошаль, адвокат и советник юстиции, канцлер Ордена?

…Мы прах, мы вечный прах, мы соль земли,

Мы мел руин,

Щепа сухих древес…

Рошаль не очень отчетливо помнил, кому принадлежат эти строки. Быть может, Варкяйскому Лебедю… Говорят, после гонений в Ренкорре следы его привели сюда, в Подлунье. Говорят еще, что теперь, чудом выйдя из застенков ренкорской инквизиции, поэт уже не так красив, как прежде… И не пишет стихов. Собственно, какая разница? В другое время, в ином месте…

Тихий плач вплелся в мысли. Рошаль не сразу понял, откуда он исходит, а после, подоткнув судейскую мантию, взобрался на подмостки.

Девочка сидела у обрушенной, похожей на остатки гнилого зуба каменной колонны, скорчившись и поджав колени под рваный подол. Остриженные до плеч льняные, а теперь припорошенные гарью волосы скрывали замурзанное личико. Девочка глядела на Рошаля исподлобья, чуть отведя от щек ладони, еще не зная, стоит ли радоваться этому человеку. Ей было лет четырнадцать, никак не больше. Каким чудом она уцелела? И почему до сих пор сидит на цепи?

Рошаль одернул мантию.

— Не бойся…

— Я не боюсь, — длинные серые глаза совсем по-взрослому взглянули на него. — Я теперь ничего не боюсь.

— Ты видела? — спросил Рошаль.

Девочка кивнула. Он вдруг подумал, что рабыня, по-видимому, принимает его за одного из тех, кто должен распорядиться ее судьбой. И когда она спросила об этом, Рошаль печально покачал головой. Он и рад был бы что-нибудь сделать для нее, но она — рабыня, чужая собственность. И ему, как адвокату, хорошо известно, что случается с посмевшими… Господь мой, что это?!

Ивар лежал чуть поодаль, ничком, раскинув руки, словно бы собираясь обнять весь мир и не зная, что в объятиях — пустота. Голова чуть повернута набок. Слипшиеся от крови каштановые пряди, черный кровоподтек во всю щеку…

— Мальчик мой… — прошептал Рошаль дрожащими губами и шагнул к магистру, упал на колени, совершенно некстати припоминая сейчас ту далекую зиму в Велеисе, когда лечил его, мечущегося в горячке, беспамятного, утонувшего тяжком бреду дурных снов.

— Мальчик мой… Господи! За что?..

Возвращаясь сюда, Рошаль знал, что будет больно. И все равно оказался не готов. У него, бакалавра медицины и советника юстиции, тряслись руки, когда он переворачивал непослушное тяжелое тело. И потом, когда на него глянуло слепое, в крови, разбитое лицо, Рошаль ощутил, как земля уходит из-под ног. И только мгновение спустя у канцлера вновь достало смелости открыть глаза.

Безвольное запястье князя было чуть прохладней обычной, живой человеческой руки — Рошаль долго вслушивался, перебирая пальцами опавшие вены: пульса не было. Он подосадовал, что поленился захватить из дому сумку с инструментами. Хотя, толку в них сейчас… Валявшимся рядом стилетом канцлер разрезал завязки котты Ивара, заметив, что ее бархат и сорочка липкие от крови. Не дракон… Три глубокие колотые раны нанесли люди.

Он сидел перед магистром на коленях и слепо гладил его разметавшиеся темные волосы, и яростно ругался про себя. Нужно было уйти, вернуться домой, составить отчет о случившемся и написать в Миссотель великому герольду, и созывать капитул и командорский совет, и еще письмо Виктору… И готовиться к тяжбе, потому что нельзя же допустить, чтобы княжество Кястутис отошло «крыжакам»… Все законные права у графа Эйле и Рушиц, кузена Ивара, но слишком уж лакомый кусок…

— Оставьте этого человека! Во имя Господне, отойдите!

Рошаль вскинул голову. Закутанная в тяжелый мужской плащ-велеис хрупкая женщина стояла перед ним. Лицо под капюшоном было сурово, как если бы Рошаль являлся наихудшим грешником, пылью под ее ступнями.

— Я врач, — сказал он негромко.

— Этому человеку не нужен врач, — изжелта-серые глаза с ненавистью взглянули на Рошаля. Женщина поджала губы. — Священник и долокоп — вот все, в ком он нуждается. Отойдите!

Рошаль медленно поднялся с колен. Холодная слепая ярость, подобно ударам крови, гулко стучала в виски.

— Вы, — сказал он. — Насколько я могу судить, вы, дона, не являетесь ни тем и не другим.

Женщина повела плечами, и велеис с шорохом опал к ногам, открывая взгляду синий узкий балахон с т-образным крестом Синедриона на груди. Золото шитья и янтарные четки сказали Рошалю больше, чем любые слова.

— Я не знаю вас, — проговорила женщина ровно. — Но мне кажется, мой покойный брат не одобрил бы склоки над усопшим телом.

Канцлер презрительно пожал плечами.

— Возможно… Но у меня, дона Гражина… — он поклонился ровно настолько учтиво, насколько требовали приличия. — У меня имеются некоторые сомнения в том, действительно стоит ли полагать высокородного князя Кястутиса покойным.