– Странная реакция на красоту. Или, может, ты ее так и не увидела?

– Увидела. Но я же объясняю: мне некуда ее принимать. Понимаешь, моя духовная оболочка заполнена жидким взрывчатым веществом. Кажется, оно называется нитроглицерин. Все остальное, что происходит в моей жизни, не может проникнуть внутрь – некуда. Я смогу созерцать окружающий мир и на него реагировать, только когда солью эту гадость с души.

– Ты хочешь слить ее в мою душу? – усмехнулась Тоня, заводя мотор.

– Мы сольем ее в пустую бутылку из-под ликера, который выпьем, а потом бросим вниз, вот в эту пропасть.

– Хорошо, давай вернемся. Но природу засорять нехорошо.

В свое время, когда она только приехала, горы произвели на Тоню совсем другое впечатление. Она просто влюбилась в них. Правда, старалась вниз не смотреть. Пропасть тянула ее к себе так же, как и горы. Но если первые предлагали на них влезть, взглянуть на мир с высоты, то вторая змеиным языком шептала: «Вглядись в меня! Наклонись ниже, еще ниже, там, у меня в глубине, есть то, что тебе нужно!»

Наверное, Надя права: эти горы надо созерцать совсем в другом состоянии. Может, в том, каковое создают для себя йоги, занимаясь медитацией.

В монастырях монашенки добиваются того же неустанными молитвами. А Тоня? Может, ей, как и Надежде, тоже нужно слить с души гадость, чтобы воспринимать природное величие как поток гармонии, вливающийся в душу?

Ну вот, пока Тоня так стояла и размышляла, уже и солнце повисло над Пшадой, цепляя вершину своим нижним краем. Некоторое время оно еще повисит, а потом ухнет вниз, и на земле наступит темнота. По крайней мере Тоне так казалось – ухнет. Наверное, от того, что после четырех часов дня она всегда работала то ли в своем парке, то ли в бассейне, и когда среди работы наступала темнота, ей чудилось, что ночь приходит слишком быстро. Вот только что было светло и тепло, а сейчас уже темно и прохладно.

Как ни странно, в поселке не было комаров. То есть она сидела по вечерам на открытой террасе, даже зимой, если было не слишком холодно, и теперь, с наступлением весны, в кресле-качалке, завернувшись в плед, читая книжку под затейливым бра, и ни разу не услышала их назойливого жужжания.

Странно, что она все время забывала спросить об этом у соседки Маши, которая порой любила сбежать из своего шумного, беспокойного дома, где резвились трое ее сыновей-погодков и муж Леня, не уступавший в шумливости сыновьям.

У нее на Тониной веранде было свое кресло, в которое она со стоном плюхалась и произносила протяжно:

– Хорошо-то как! Тихо... Титова, ты живешь в раю и этого не ценишь!

Она звала Тоню по фамилии, кстати, как и Хромой Костя, потому что работала заведующей местным детским садом и уже дважды заключала с Тоней договор по оформлению то игровой комнаты, то своего кабинета.

Вслед за ней к Тоне пытались просочиться и ее дети, и муж, но Маша их безжалостно выпроваживала:

– Нет-нет, только не это! Идите домой, я сейчас приду. – И, понижая голос, объясняла Тоне: – Сюда их пускать нельзя. Они разнесут ее вдребезги!

– Чего ее-то?

– Тишину.

Сегодня Маша, похоже, не придет, так что в ее кресле расположилась Надя. И если выражение лица Маши не нужно было особенно разглядывать, она и так вся на виду, то лицо Нади оказалось в тени, и Тоня стала думать, как бы ее оттуда вытащить.

– Давай подвинем кресло поближе, – сказала она в конце концов без всяких там хитростей, – а то я не вижу твоих глаз.

Она на скорую руку накрыла столик, который был привинчен к стене и служил чем-то вроде эстампа с наскоро сработанной инкрустацией, а в случае необходимости устанавливался на скрытую за ним же опору.

Специально по размеру столика Тоня вышила крестиком – пришлось вспомнить детство! – несколько салфеток. На нем как раз помещалось небольшое блюдо с фруктами – по причине раннего времени сплошь экзотическими вроде киви и бананов, кроме разве что яблок. А также графинчик с ликером, пара рюмок и пара десертных тарелок.

– Как у тебя устроен быт! – завистливо выдохнула Надя. – Такое все домашнее, забытое. Надо же, вышитый крестиком Винни Пух! Ты всегда была мастерица украшать свое жилище.

– Раньше я все это покупала.

– А сейчас... сама, что ли, вышила?

– Конечно!

– Завидую.

– Да чему тут завидовать? – удивилась Тоня. – Знаешь, какой у меня оклад? Четыре тысячи рублей! Примерно сто сорок долларов.

– Как же ты живешь?

– Представь себе, мне хватает! Правда, изредка у меня случается шабашка... На днях я посмотрела в старую косметичку – она у меня вроде сейфа, – в ней шесть тысяч рублей. Выходит, еще и остается.

Она рассмеялась. Надя смотрела на нее с недоумением.