Ивану самому не терпелось рассказать об этой поездке. То принимаясь аппетитно за еду, то вдруг, держа срезок жареной картошки на вилке, он как бы про вилку забывал, и говорил, говорил:

— Сам не могу еще опомниться, как дела наши повернулись… Подъезжаю я, значит, к новоселовской конторе, глушу трактор, думаю: «Прощай, детэшка, мой дорогой! Больше нам с тобою не пахивать, не боронить, не засевать хлебушком родные поля!» И собираюсь вшагнуть в контору, потребовать первым делом у тамошней девицы-секретарши перо, лист бумаги, чтоб накатать заявление о своем полном расчете. Да за дверь парадную ухватился, а она сама, дверь-то, навстречу мне — бух! — и вылетает оттуда: вы думаете кто?

— Кто? Ну, кто? — привстали, придвинулись к Ивану, горя любопытством, все домашние.

Отец торжественно, еще выше вознес кулак с вилкой, с картошкой, отчеканил:

— Ор-лов! Сам Орлов, вот кто!

На лице матери любопытство тут же сменилось недоумением:

— Уж не тот ли Орлов, что все с лекциями к нам приезжал, все про светлое будущее талдычил? Так этого Орлова вернее Кукушкиным называть; он, как та лесная бездомовница, нам о многом о чем куковал, а сидим вот теперь в пустой деревне.

Отец засмеялся:

— Нет! Я о другом вам Орлове говорю. Его и вы давно знаете. Он почти сосед наш.

— Так не Борисыч ли? Не Олексей ли? — оживился дед, почему-то — может, от радости, а может от давнего уважения — выговаривая имя Алексей через круглое-прекруглое «О». И даже еще раз повторил: — Не Олексей ли?

— Он самый! — подтвердил отец. — Именно он — Алексей Борисыч Орлов, директор леспромхоза в Залесьи.

Мать так и посунулась к отцу опять поближе:

— На работу он тебя сразу позвал к себе, да? На какую? Пилорамщиком? Или кем? Но почему же ты — с трактором?

— Да! Почему остался трактор? — в один голос удивились Колька и дед.

Отец рассиял совсем весело:

— Вы братцы, мне слова не даете сказать. Все наперед забегаете. А лучше сядьте по своим местам да и слушайте… Вот я и говорю: распахнул Орлов дверь, чуть не сшиб меня. Он ведь вон какой здоровенный! А тут — и глаза у него дикущие, и даже брови торчат торчком, и весь красный, как из бани. Пудовой лапищей меня за плечо — хап! — и орет: «Какого дьявола ты-то, Корнеев, мужик умный, путный, околачиваешься здесь? Да еще с трактором!» Я отвечаю: «Сдавать пригнал… Увольняюсь…» Он шумит: «Откуда увольняешься? Отсюда что ли?» и указывает на парадную дверь, за спину, при этом как бы радуется, тычет мне пальцем в грудь: «Не ихний ты теперь, Иван! Не ихний! И трактор не ихний, а наш с тобой! Всю ночь я тут с ними воевал, доказывал: деревню они вашу порушили, погубят и живые поля. А мне все это не просто жаль, а нужно. Я при своем леспромхозе еще и целый лесозавод строю, ко мне специалисты едут, а кто их молочком да хлебушком кормить станет? Конечно, Корнеевка, конечно, Иван, ты да твои земляки… Вот я вашу деревню к леспромхозу и пристегнул, отвоевал, то есть считайте: спас!» Оглоушил меня Орлов такою новостью, да еще и пошутил: «Ставьте, корнеевцы, теперь за мое орловское здравие свечку!»

— Поставим… — тихо, серьезно кивнула мать; так же, как дед в грозу, перекрестилась.

А дед и кивнул вослед за матерью согласно, да и руками развел:

— Надо же… Играют деревушками, будто в карты, в «подкидного»…

Потом спросил Ивана:

— Отчего другие деревенские вместе с тобой не приехали?

— Я Орлову первым повстречался. Других надо еще извещать, а то и разыскивать. Кой-кто уж сиганул за счастьем мимо райцентра совсем, совсем в другие края… Мне ж Орлов сказал: «В Корнеевке из-за нынешнего кавардака еще ни борозды не проложено под зяблевую вспашку. Так что — езжай, немедля начинай! А примешься пахать, глядишь, на твой, на тракторный шумок, обратно к дому веселей потянутся остальные».

— Ишь ты… Мудрец! Не только в лесозаготовках разбирается. С ним хозяйствовать можно! — теперь почти удовлетворенно заключил про Орлова дед. Заключил, добавил: — Ты бы ему, Иван, поклон передал от меня… Ведь мы с ним знакомые шибко.

— Не успел я… Да к нам вот он заглянет, ты сам его и поприветствуешь.

Тут как тут в разговор встрял Колька:

— Я тоже с Орловым знаком! Еще с прошлого года! Он в школу к нам приходил, я по коридору мчался, влетел к нему прямо в охапку.

— И что же? — улыбнулась мать.

— А ничего! Поймал, поднял, спросил: чей я такой прыткий.

— Теперь будешь меньше скакать, — сказал отец. — Теперь, пока не началась учеба в школе, будешь нам всем помощником.

Колька не возразил ни словом, но мигом и напомнил о том, о чем, как ему показалось, взрослые забыли начисто:

— Сперва, папка, надо бы отыскать Сивого. Он бы тоже стал у нас помощником вместо Чалки.

Отец глянул на совсем уже сумеречные окошки, пожал плечами.

Обернулся и мальчик к окошку избы, к тому, которое выходило в сторону заречных далей. Лохмы угрюмых туч хотя там и развеялись, но небо не просветлело. Там лишь тускло, узенько, как сквозь щель, багровел закат; лесная полоса под этим закатом стало темно-седой; на землю оттуда наползала новая ночь.

Мать легонько толкнула Кольку:

— Укладывайся спать, милок… Об Сивом будешь думать с папой да с дедушкой завтра.

Дедушка и совсем усталый отец тоже засобирались ко сну. Покряхтывая, в наклон стаскивая с ног огрузлые сапоги, отец вдруг на лавке замер, призадумался, уставился на дедушку. И пробормотал голосом не похожим на прежний, на высокий, на бодрый:

— Да-а… Правильно, дед, ты давеча сказал про игру-то про картежную. Как в самом деле не прикинь, а во всем нам — клин! Хотя и выручил нас Орлов, но мы, деревенские, получается, навроде тех лошадей — Чалки и Сивого. Кто с кнутом, кто пожелает, тот туда-сюда нас и гоняет. Сами мы не можем почти ничего! Ну, разве, иной раз взбрыкнем, да и то на уздечке…